Зори не гаснут

— Ты особенно не принимай это близко… Может быть, и лучше. Я ее спрашивал зимой: «Зачем доцента приваживаешь? Виктора тебе мало?» Она ответила нехорошо: «Виктор для души… а мне жизнь устраивать надо. Сами не сумели в люди выйти, так мне не мешайте». И заплакала. «Виктор, Виктор! Что толку в нем? С ним всю жизнь в стоптанных туфлях проходишь. Идеалист». Вот как обернулось. Сами виноваты. С первого класса ей бубнили: «Ах, Верочка! Ах, отличница!» Гости придут — отец хвастает: «Светлая голова. Далеко пойдет!» А чем хвалиться было? Ей ведь все с лету давалось. С детства ей голову закружили: на доске отличников ее фотография, в стенгазете ее заметочки «Как учиться на отлично». С пятого класса ей на духи деньги, на театр. А к театру платье новое надо. И еще красота ей вредила. Придет кто-нибудь и хвалит: «Девчушка у вас, как картинка». А она слушает. Позже мальчишки за ней гурьбой. У зеркала рано крутиться приучилась. Дома ничего не делала, даже посуду не мыла. Белья за всю жизнь ни разу не постирала. Лишь бы училась. Так и вырастили барыньку… Зачем же ей сельский врач? Да еще который в Сибирь собирается?

Мысль о том, что Вера вышла за Нечинского только из-за его положения, показалась мне такой дикой, неправдоподобной, что я не поверил Михаилу. Так я и сказал ему. Он усмехнулся с сожалением.

— Дело твое…

В первых числах сентября снова появилась Вера — посмуглевшая, замкнутая, изящно одетая, сторонящаяся студентов и особенно меня. Говорить я с ней не пытался. Тогда я считал, что все и навсегда кончено.

ЧЕГО-ТО НЕ ХВАТАЕТ

Вечерами часто захожу к Олегу. Встречает он меня с неизменным радушием, но тут же смотрит на часы и объявляет:

— На разговоры полчаса.

Когда истекает время, я поднимаюсь и ухожу. Знаю, так надо. Обидного в этом ничего нет. Напротив, мне нравится такая его собранность.

Иногда я остаюсь и наблюдаю, как он решает задачи. Если встречается что-то трудное, брови его сердито соединяются, между ними ложатся две глубокие, нервные складки. Он напряженно подымает плечи и нетерпеливо покусывает конец ручки. Найдя решение, пишет быстро, с нажимом, потрескивая пером и брызгая чернилами. Сверившись с ответом, смеется.

Глубокая ночь. Только что вернулся от Олега. На столе в кухне стакан молока и булка, прикрытая белой салфеткой, Это Ариша ждала меня, не дождалась и оставила ужин.

С Олегом говорили о книгах. Все чаще отмечаю, что мы с ним похожи друг на друга. У нас одинаковые взгляды на жизнь, но характером он сильнее и тверже меня. Я никогда не умел так разумно управлять собой.

Вот и сейчас — опять тяжелые, непроизвольные мысли о Вере. Пытаюсь представить, чем занята она.

У них там еще вечер. Может быть, собирается в кино? Стоит у зеркала и легонько подкрашивает губы? Любопытно, что у нее в эти минуты ужасно серьезный и озабоченный вид. А возможно, сидит одна на берегу Волги, на «нашей» скамье? Все может быть.

А мне чего-то не хватает. Чего — я не знаю. Почему-то вспоминается человек в подтяжках, его дребезжащий, женский голосок: «Сами головой в прорубь тискаетесь». Да где тут прорубь? Здесь люди, газеты, радио. Тысячи кровеносных сосудов большой жизни протянулись и сюда. Отец мой в таком же таежном селе жил долгие годы и никуда не собирался уезжать.

Из леса через открытое окно доносится призывный голос какой-то одинокой пичужки. И вдруг всеми чувствами я ощутил Саратов. Саратов, с его ночным потаенным гулом, с мглисто озаренным небом, с огнями широкой Волги. Сейчас там вечер. Около консерватории продают цветы. Стремительно и беззвучно проносятся троллейбусы. В Липках играет духовой оркестр. Высоко над городом, на Лысой горе, блестит красный глаз телевизионной антенны. Политый водой асфальт влажен, черен. На улицах тысячи людей. Быстрые, веселые жесты, смех, обрывки разговоров. В витринах блекло мерцают разноцветные буквы рекламы. Шуршат автомобили, ярко сияют их глаза… Вот чего мне не хватает — большого города…

Еще раз перечитываю письмо от мамы. Пишет о том, что дома без меня стало пусто, беспокоится, как устроился с питанием, кто стирает. «Мальчик мой, я так беспокоюсь, все думаю, что ты заболеешь. Ты ведь единственный врач в Озерках, и ты один лишен квалифицированной медицинской помощи. Мне снилось, что ты вернулся худой, измученный, в чужом старом пальто. Я не верю снам, но этот почему-то встревожил меня».

До сих пор я для мамы «мальчик». Помню, как смущало меня такое обращение. Когда я учился в школе, мне очень не терпелось стать взрослым и вдруг: «мальчик». Я сутулился, покашливал и спешил скрыться. Теперь это смущение представляется мне смешным. Подпись в конце письма: «Твоя Мама». «Мама» написано с заглавной буквы. Это единственное несогласие мамино с русской грамматикой.