Зори не гаснут

Хочется узнать Надю ближе, но о себе рассказывает скупо, будто не веря, что это может быть кому-нибудь интересно. Об отце своем сообщает охотнее:

— Тятя у меня беспокойный. Всегда что-нибудь выдумывает. То маслобойку мастерит, то что-нибудь для комбайна. Ветродвигатель установил, хотел свое электричество иметь, да напрасно старался — колхоз электростанцию построил. Теперь двигатель ни к чему, торчит вместо флюгера. Тятя наш самоучка, шутит: «Математики я не знаю, а то бы вечный двигатель построил». Голова у него инженерская.

После короткой паузы продолжает, но уже не с восхищением, а огорченно:

— А по домашности ничего не помогает. Не любит этого. Разве что иногда ограду поправит или сено смечет. Все хозяйство на маме. Она, пока здоровая была, все успевала: и почту разнести, и огород прополоть, и свинье сварить. Чуть свет вставала и за день, бывало, не присядет. Она Федю никак забыть не может. Да и как забыть? Тятя и то плачет. Вчера, смотрю, сидит во дворе один. Подошла, вижу у него глаза полны слез. Я испугалась: «Что с тобой?» — говорю. А он махнул рукой: «Так, вспомнилось».

— А кто это — Федя?

— Брат мой — на фронте погиб.

Зайдя однажды, я застал Надю на кухне. Она что-то писала.

— Занимаешься? — спросил я.

— Русский язык повторяю.

— В институт готовишься? В какой?

— Наверно, все-таки в медицинский.

И вдруг у меня вырвалось:

— А я слышал, ты замуж выходишь. — Взглянув на Надю, я сразу понял, что дотронулся до того, до чего дотрагиваться нельзя. Девушка отшатнулась от меня, как будто я на нее замахнулся.

— Не знаю, — выдохнула она в смятении. — Ничего не знаю. И зачем вы спрашиваете?

Вот именно, какое мне дело? При чем я тут? Почему я интересуюсь этим? Не знаю. Может быть, просто хочется, чтобы жизнь ее была ясной и счастливой, а Андрей мне не нравится, есть в нем что-то показное. Так думал я. И вдруг мне приснился сон.

Сон был короткий, но он оставил во мне томящее чувство неутоленной нежности и вот уже несколько дней звучит в памяти, как мотив забытой песни, ускользает, возвращается вновь, томит. Приснилось, будто я веду прием, заполняю чью-то карточку. Кто-то неслышно приближается ко мне сзади, охватывает мою шею нежными, горячими руками, и я почему-то не оборачиваюсь, знаю, что это Надя. Она целует меня в шею быстрыми, легкими поцелуями, и у меня замирает сердце от невыразимого, обжигающего счастья. В кабинете мы не одни, я стыжусь ее ласки и потому стараюсь разнять ее руки, шепчу: «Не надо». Вокруг возникает неясный шум, чьи-то настойчивые, требовательные голоса, я отстраняю девушку и просыпаюсь.

Сон был настолько явственным, что утром, когда я увидел Надю, то невольно смутился, словно она могла знать, что приснилось мне.

Теперь на душе странно и тревожно. Что-то сдвинулось внутри у меня и никак не может стать на место. Что же случилось? Обязательно надо в этом разобраться. Что же это такое?

Я говорю себе: «Вера». Еще раз повторяю: «Вера» и не ощущаю ничего. Нет, неправда — ощущаю боль, привычную обидную боль. Даже сейчас, когда я думаю о ней, меня охватывает острое чувство несчастья.

Я был уже студентом пятого курса, когда встретился с Верой на пляже. Она была в купальном костюме и в шляпе с огромными полями. Глаза ее прикрывали темные очки.

Она сама подошла ко мне и заговорила приветливо, как если бы мы были друзьями по-прежнему. Во мне поднялось тогда странное желание противиться этой приветливости, которой я не смел верить.

— А где Виталий Васильевич? — спросил я, сознавая, что напоминание о муже оттолкнет ее.

— А зачем он тебе? — удивилась она непринужденно.

— Мне он не нужен.

— А мне тем более.

Пляж был весь густо устлан коричневыми, загорелыми телами.

— Уйдем отсюда, — предложила она.

Мы пошли с ней по мокрой твердой полосе песка, около самой воды. Я шел молча, стараясь не замечать рядом ее худощавого, почти мальчишеского тела.

Мы ушли далеко, в другой конец острова. Здесь было безлюдно, от реки веяло прохладой, пахло брызгами воды и сырым песком. Нервно смеясь, она рассказывала о новых своих знакомых, которых я не знал. Я сидел на песке, подавленный тем, что чувство к ней оказалось таким же сильным, как прежде, Нет, не таким — теперь я видел в ней не любимую девушку, а женщину, и меня тревожно влекло к ней.

— Ты все такой же, — говорила Вера.

— Какой?

— Скучный.

— Конечно, Виталий Васильевич интереснее.

Вера умолкла, легла спиной на песок, сбросила темные очки и стала смотреть в небо.

— Ты читал Флобера «Госпожу Бовари»?

— Да, читал.

— Что ты думаешь об Эмме?

— Несчастная женщина. А ты читала его письма?

Вера не ответила.

— Флобер вечно мучился стилем. Иногда за весь день ему удавалось создать всего несколько строчек… Он учил Мопассана…

Не знаю, зачем я все это говорил.

— Ты все о книгах, — остановила меня Вера. — Не надо. Какое мне дело до всех этих умных людей?

— До кого ж тебе дело?

Она лежала, закинув руки за голову, держа в зубах листок тальника. Между ресницами ее показались слезы.

Я склонился над ней, весь содрогаясь от боли за нее.

— Веронька, что с тобой?

— Неужели ты не понимаешь, что я не могу без тебя? Не видишь? Да?