Зорро

Дон Манеко полыценно ухмыльнулся, откинувшись на спинку кресла, а предсказатель тем временем уже раскинул карточный веер перед его очаровательной свояченицей. Здесь карты уже не давали столь четкой и определенной картины: в настоящем выпадали сердечные беспокойства, отнюдь не связанные с плохим самочувствием сеньориты, а в будущем между дамой червей и все тем же бубновым королем то и дело возникал трефовый валет с огненным взглядом из-под густых бровей и изящно закрученными каштановыми усами. Дон Росендо бормотал на этот счет что-то не вполне внятное, мягким кошачьим движением смахивал со стола глянцевые картинки, но стоило ему вновь открыть «рубашки» разложенного карточного веера, как валет треф с упорством бретера занимал свое скандальное место. Теперь и дон Манеко не отрываясь глядел на руки предсказателя, чьи пальцы и кожа на тыльной стороне ладоней свидетельствовали о его возрасте гораздо более внятно и правдиво, нежели седые жесткие кольца бороды, выбегающие из-под нижнего обреза маски и спутанными колтунами прикрывавшие концы шейного платка.

Это несоответствие, по-видимому, не ускользнуло и от внимания доньи Лусии; теперь она не столько следила за карточными комбинациями, сколько вглядывалась в узкие глазные прорези, за которыми черными углями сверкали глаза звездочета. Дон Росендо поймал ее взгляд и теперь уже тасовал и выкладывал карты практически вслепую, лишь иногда, чисто машинально, проверяя наколотый по углам крап подушечками пальцев.

Казенный дом, пустые хлопоты, враги, поражения, болезнь — несчастья обрушивались на дона Манено подобно стенам и крыше дома, попавшего в эпицентр землетрясения.

И вдруг в какой-то момент все трое, в том числе донья Лусия, поняли, что случилось нечто фантастическое: карточные персонажи вышли из повиновения заклинателя и зажили собственной, подчиненной совсем иным законам жизнью. В этой жизни не было ни прошлого, ни будущего, было одно сплошное настоящее, и потому, если кто-либо хотел узнать, что с ним сбудется в ближайшем или отдаленном будущем, карты разыгрывали это событие так, как если бы оно уже совершалось на глазах взволнованного вопрошателя. Их язык был, разумеется, отличен от обычного человеческого языка, но для посвященного его туманные и загадочные периоды не представляли неразрешимой тайны.

Следует, однако, сказать, что ни дон Манеко, ни донья Лусия, ни даже сам дон Росендо не были особенно искушены в многозначной символике карточных комбинаций, но постижение пришло внезапно, как озарение, в тот же миг, как молодой человек — звездочет, маг, заклинатель — почувствовал, что колода уже не повинуется его чувствительным пальцам. И вот уже теперь все трое читали свои судьбы с такой легкостью, с какой обыватель пробегает за чашкой чая жирные заголовки утренних газет: новости торговли, сплетни, биржевые страсти, ограбления, убийства, судебные отчеты, поздравления и, наконец, колонка некрологов в скорбных типографских рамочках с черными бантиками по углам. Но если эта полиграфическая панорама в большинстве случаев оставляет обывателя равнодушным, кроме, быть может, сообщений о смерти близких когда-то людей или о выходящих из ряда вон преступлениях, то сухо щелкающий по наборной столешнице глас карточного оракула звучал в ушах дона Манеко подобно вою иерихонских труб, от которого рухнули неприступные крепостные стены.

Ни внезапного богатства, ни счастливого брака, ничего, кроме зловещей пиковой масти, обступавшей горбоносого короля бубен сотней глянцевых, ядовито-черных наконечников. Поражение следовало за поражением, коварные планы либо рушились, либо оборачивались против составителя, а «клад Монтесумы», то, что понимал дон Манеко под внезапным обогащением, таил в себе не только казенный дом, но и гибель своего настойчивого соискателя.

Перед доньей Лусией разворачивались совсем другие перспективы: карточные веера играли красками и представлялись девушке в виде букетов пышных роз, подносимых ей молодым кабальеро, сбросившим свое карнавальное обличье. Теперь их глаза встречались все чаще, а взгляды были полны такой страсти, что, если бы озлобленный предсказаниями дон Манеко внес в их скрещенье срезанный кончик своей сигары, не исключено, что он бы затлел и закурился тонкой струйкой дыма.

— Чушь!.. Бред!.. — чуть слышно бормотал почтенный дон, всовывая сигару в узкую щель между половинками орлиного клюва. — Этот щенок, мальчишка вздумал провести меня, дона Манеко Уриарте, владевшего этим ранчо и всем, что лежит в его окрестностях, еще в те времена, когда он на ощупь искал сосок материнской груди!.. Наглеца надо осадить! В моих погребах, я надеюсь, еще найдется свободная кладовочка, прикрытая железной дверцей с решетчатым оконцем! Но все надо проделать незаметно, чтобы никто ничего не заподозрил…