Зорро

– Да-да, конечно… – нерешительно начал дон Росендо, но его слова, по-видимому, не дошли до сознания священника. Тот вновь упрятал голову в капюшон, отвернулся и, слегка стукнув пятками в мохнатые бока Микеле, затрусил на своем ослике по тропинке валкой неторопливой рысцой. При этом он еще продолжал что-то бормотать, но выделить в этом полубредовом потоке какие-то отдельные слова было уже совершенно невозможно. Но дон Росендо и не стал утруждать себя этой непосильной, да и в сущности уже не очень интересной для него задачей. Другая мысль подобно вспышке молнии внезапно озарила его затуманенный мозг, высветив и сблизив между собой некоторые обстоятельства последних двух суток. Он вдруг вновь вспомнил фокус дона Диего с голубиным яйцом, его проделку с шаровой молнией, и странное, тревожное подозрение стало буквально по ниточкам, по волоконцам сплетать в его душе сеть доказательств и улик, подобную той, что вьет искусный сыщик для поимки неуловимого преступника. Дон Росендо стал вспоминать все свои встречи с доном Диего от почти случайного знакомства в таверне Мигеля Карреры до его возвращения на ранчо среди ночи под проливным дождем; картинки эти тут же оживали в его памяти, окрашивались в цвет табачного дыма, неба, пыли из-под копыт укрощенного Торнадо… Дон Диего вновь что-то говорил в своей небрежной полушутливой манере, и в его речах то и дело проскакивало издевательское восхищение подвигами Зорро: клоун, фигляр, площадной шут… Дон Росендо вспомнил, что даже тогда, когда он заметил дону Диего, что увести такого неистового жеребца, как Торнадо, мог только искуснейший наездник, тот насмешливо возразил, сказав, что единожды укрощенный конь подобен девице, потерявшей невинность: ее лоно уже познало сладость греха, и потому опытный в амурных делах сеньор никогда не спутает ее гордую с виду неуступчивость со стойкостью убежденной девственницы.

Такое сравнение показалось дону Росендо не то чтобы несколько фривольным, но как бы приглашающим его к беседе на весьма тонкие и щекотливые темы, которые, в свою очередь, либо возвышают разговор до уровня философских обобщений, либо низводят его на ту степень откровения, которую принято называть «жеребятиной». Дон Росендо был не особенно искушен в вопросах философии, прямо заявляя, что «жизнь такова, какова она есть», но когда он высказал свое убеждение дону Диего, тот откровенно расхохотался и, не вступая в дальнейший спор, просто хлопнул дона Росендо по плечу в знак своего полного с ним согласия. Съезжать в «жеребятину» он тоже не стал, потому что в этот момент они как раз поднялись на внутреннюю галерею второго этажа и едва не столкнулись с Касильдой, выглянувшей из двери спальни при звуках их шагов. Дон Диего даже как будто смутился при виде молодой девушки в шелковом халате поверх белой ночной сорочки, но тут же взял себя в руки и весьма галантно извинился перед ней за невольно причиненное беспокойство. Дон Росендо вспомнил, что тут же вступился за своего нового друга, заявив, что если бы не хладнокровие гостя, сон Касильды мог бы быть нарушен гораздо более существенным образом, на что дон Диего лишь замахал руками, сказав, что когда человек знает природу явления, оно становится для него не более опасным, нежели очковая змея, мирно покачивающая своей смертоносной головкой в такт движениям укротителя. Дон Росендо попытался что-то возразить на это утверждение, низводящее подвиг дона Диего на уровень площадного трюка, но тот прервал его на полуслове и, вновь извинившись перед Касильдой, в изысканнейших выражениях пожелал ей спокойной ночи. Сестра с легким поклоном исчезла в дверях, затем из мрака возник падре в образе Иоанна Предтечи, а когда весь этот морок исчез, в руке дона Росендо уже трепыхался мокрый птенец. Еще дон Росендо вспомнил, что в ту ночь, прежде чем положить часы на ночной столик в изголовье постели и задуть огонек коптилки, он взглянул на циферблат и с удивлением отметил, что стрелки указывают на полночь. Это показалось ему странным, ибо по его «внутренним часам» времени должно было быть больше примерно на час. Впрочем, это несоответствие объяснилось очень просто: стоило дону Росендо поднести часы к уху, как он тут же понял, что они стоят.

«Но с какой стати они вдруг встали? – размышлял он теперь, покачиваясь в седле. – Ведь когда я снял заднюю крышку, чтобы убедиться в исправности механизма, то первое, что бросилось мне в глаза, была взведенная до упора пружина и маятник, пришедший в движение прежде, чем я успел коснулся его оси острием своей бриллиантовой заколки. А когда я захлопнул крышку и вновь глянул на стрелки, они показывали уже четверть второго, при том, что я их не подводил. Странно, очень странно…»