Зощенко

“Страшная ночь”. Новелла эта переводит в гротескно-фантасмагорический план сюжет еще одного чеховского рассказа — “Упразднили!” (1885). Чеховский отставной прапорщик Вывертов потрясен и поражен неожиданным упразднением его прежнего чина: “Ежели я теперь не прапорщик, то кто же я такой? Никто? Нуль? Стало быть, ежели я вас понимаю, мне может теперь всякий сгрубить, может на меня тыкнуть?” В его воображении возникает и такая картина: “Вылезая из брички, он робко взглянул на небо: не упразднили ли уж и солнца?”

Повесть “Веселое приключение”, напротив, в анекдотическом ключе трансформирует фабулы “Пиковой дамы” и “Преступления и наказания”: молодой человек является причиной смерти богатой старухи и получает наследство. Однако у Зощенко дело вовсе не в философии, не в желании “мысль разрешить” и позволить себе “кровь по совести”, а всего-навсего в поиске денег на поход в кино с любимой девушкой.

“В чем, собственно, дело? — успокаивал себя Сергей. — Ну, эка штука — денег нету! Подумаешь, какая нестерпимая беда! Дерьмо какое. К чему же это последнюю свою кровь отравлять вопросами? Пойду и скажу, мол, нету — мало ли”.

Философская трагедия Достоевского сменяется у Зощенко драмой семи гривен».

«Сентиментальные повести» Зощенко привлекают интерес литературоведов по многим причинам.

«Замечателен язык “Повестей”, — писал К. Чуковский. — Это почти литературный язык, но — с легким смердяковским оттенком… Это язык полуинтеллигента тех лет, артистически разработанный Зощенко во всех своих оттенках и тональностях».

Повести эти — при всей их серьезности и даже трагизме — есть пародия на прежний «высокий стиль»: «Весь вечер он плакал у ее ног и с невыразимой страстью и тоской целовал ее колени»; «Лизочка Рундукова побежала за ним и, догнав его на улице, заламывая руки, стала лепетать и спрашивать: ну, как? Что? Есть ли надежда? И что пущай врач знает, что она не перенесет гибели этого человека!»

Высокий стиль вдруг резко снижается словом «пущай»… Зощенко прощается не только с великой литературой, но и с прежней жизнью, достойной великих романов, — теперь и жизнь, и язык превратились в пародию. В классике встречались «высокие сюжеты», когда бедный влюбленный не мог жениться на возлюбленной из богатой семьи. Здесь планка «резко опускается». В повести «О чем пел соловей», давшей название книге, материальный мотив, разлучающий жениха и невесту, пародийно-ничтожен: любовь и брак расстроились из-за того, что мать невесты отказалась дать молодым… комод. Понятно, комод — только повод, искра, из которой возгорелся пожар самолюбий, амбиций, обид… Свадьба расстроилась. Но ничего такого уродливого, безобразного, в чем обвиняли Зощенко критики, здесь нет. Только раньше свадьба расстраивалась из-за недоданных за невестой золотых приисков. А теперь — из-за комода. Жизнь такая пошла! А любовь настоящая, и даже после того, как вспыльчивый жених сгоряча женился на другой, влюбленные порой встречаются и плачут… И опять-таки, по мнению критики, «плачут не о том»!

Четырнадцатого августа 1927 года «Известия» печатают разгромную рецензию «Обывательский набат» (автор М. Ольшевец) — на книгу «О чем пел соловей».

Из воспоминаний Веры Владимировны Зощенко:

«Сестрорецк, 16.8.27.

На другой день к вечеру приехал Михаил… Приехал расстроенный… я сразу стала спокойной и внимательной. И он сразу заговорил о том, что его заботит. Сказал, что его “обложили” в “Известиях”. Какой-то критик (Ольшевец) написал статью “Обывательский набат” — о “Сентиментальных повестях” Зощенко. И в этой статье называет его перепуганным обывателем, который чего-то напугался в жизни и пугает других. Который видит только черненьких, маленьких людишек, пишет Революцию с большой буквы и не понимает величия эпохи».

Критик винит Зощенко, что как-то не видать у него завоеваний революции, величия эпохи. Но это проблема скорее авторов революции, нежели автора повестей. Однако вину, конечно, перекладывают на Зощенко и его героев.

Повести, разумеется, были признаны «неправильными». Кто тут прав — нетрудно понять. «Неправильные повести» Зощенко переиздавались подряд четыре раза, и раскупались, и читались. Оказывается, не изжили люди до конца чувства сострадания — этим их Зощенко и привлекает, и будет привлекать!.. А чтобы найти статью Ольшевца, семь потов пришлось пролить: кто его теперь помнит?

В те самые дни, когда еще не утих шум после статьи Ольшевца, Зощенко бесстрашно обращается в Ленинградский обком партии с просьбой пересмотреть дело двадцатилетнего брата жены, сосланного по обвинению в шпионаже.