Зощенко

«Вот как вспоминала я, спустя несколько месяцев, этот его приезд:

11/IX—44. Приезд Михаила и его отношение ко мне убили последние мои надежды, последние иллюзии, последние силы.

Неужели он не понимает того, что делает? Неужели считает себя правым?

Ведь что было?

Ведь он сразу же, чуть ли не в первый день приезда, грубо оттолкнул меня и как женщину, и как человека.

„Я не хочу ‘отношенческих разговоров’“, сказал он, но он прекратил и всякие разговоры со мной. Он не делился со мною ничем — ни творческими своими планами, ни событиями своей жизни.

Он прямо сказал, что ничего нет особенного в том, что у него были женщины, не мог же он жить без этого 2  1/2 года, он даже возмутился и рассердился, увидев мое разочарование и расстройство при этом открытии. <…>

Мое огорчение по этому поводу его возмутило и оттолкнуло от меня. Он сразу же замкнулся и стал таким, как был со мною до своего отъезда — чужим, враждебным, почти ненавидевшим меня, тяготящимся мною.

„Оставьте меня в покое, мне от вас ничего не нужно, я ни к кому не лезу“, — вот его слова… <…>

<…> Михаил не печатается, не работает и не зарабатывает ни копейки, относится ко мне враждебно, недоверчиво, абсолютно холодно и равнодушно, как к совершенно чужой, посторонней и ненужной женщине. <…>

Все мои мечты и надежды на нашу радостную, дружную жизнь разрушены окончательно и безвозвратно. <…>

Мне кажется, я должна понять одно — у меня нет больше мужа, у меня нет Михаила…

Зачем мне унижаться?

Зачем добиваться любви Михаила?

Зачем стараться вести себя „пай-девочкой“, чтобы заслужить награду?

Неужели недостаточно мне унижений?

А самое большое унижение — эта вечная ложь — ведь я — жена Зощенко по имени — а, в сущности, не жена, не друг, не близкий ему человек, а, кажется, злейший его враг. <…> Он всем недоволен — готовлю я ему „невкусно“, и он теперь стал готовить себе еду сам. <…>

Я начинаю понимать, что не Михаил сложен для меня, а я сложна для него…

Михаил, в сущности, очень примитивен, как это ни странно. Ему чужды и непонятны все „тонкости“ моих ощущений и переживаний.

Что ему сейчас от меня нужно — чтобы я была здорова, чтобы я доставала деньги, готовила вкусную еду, убирала комнату, заботилась обо всем быте и ни во что не вмешивала его, ничего от него не требовала. <…>

Трудно понять, чем было вызвано такое жестокое, такое дикое отношение ко мне… Или, действительно, он был больной, ненормальный человек?

А, м.б., просто — разлюбил окончательно, разочаровался во мне и я просто стала ему не нужна, докучна? Но ведь когда-то он упрекал меня за то, что я не люблю его… А когда эта любовь пришла, она стала ему не нужна. Впрочем, так часто бывает… И у него в юные годы, в 17 году, была даже новелла на эту тему — „Муж“… <…>».

Затем — о последней военной зиме:

«В смысле „быта“ зиму прожила относительно благополучно, тем более что неожиданно из эвакуации вернулась Раиса, моя старая домработница, и с конца сентября она помогает мне по хозяйству — вернее, несет почти всю работу. (Раиса в ту зиму обслуживала нас и О. Д. Форш — попеременно готовила нам обеды на 2 дня.)

Я же помогала Михаилу в литературной работе, да штопала белье, да проводила кое-какую свою работу… И в то же время старалась исполнять его малейшие желания… Отношения наши как будто налаживались, но иногда он все же „срывался“, и я опять мучительно больно переживала его обиды и несправедливости…

А все-таки — ведь я любила этого человека, но только всегда, всегда, всегда я сама создавала тормоза, преграды для этой любви.

Но мне так всегда нравились эти глаза, это лицо, эти губы, эти руки…

И как бы я хотела, чтоб снова, как 28 лет назад, потянулись бы они ко мне! <…>».

Летом 1945 года они много времени провели вместе на своей даче в Сестрорецке. И Вера Владимировна с удовлетворением написала об этих месяцах:

«Я теперь очень хорошо понимаю Михаила — его „бегство“ от жизни, от людей, от забот и хлопот житейских. Это самозащита, здоровый творческий инстинкт.

Если бы он так не поступал, он ничего не создал бы. <…>

Все-таки за это лето я одержала над ним большую победу: мне удалось сломить его сопротивление себе, его страх передо мной.

И мне не жалко, что я так много сил и времени затратила на огород — этим огородом я „подкупила“ его, заинтересовала — он с удовольствием и интересом приезжал в Сестрорецк. <…>».

Но вскоре она опять непримиримо пишет о том же своем навязчивом стремлении одержать своюпобеду, с которым прожила всю жизнь — стремлении переделать Зощенко для себя, под себя, а не любить его таким, каким он был:

«…Мне больше ничего не нужно. Все равно того, что мне единственно нужно — простой человеческой любви, любви мужа и сына, мне не добиться. Я окончательно не нужна им больше.

С Михаилом — слишком разные мы люди, слишком разные у нас вкусы, потребности, желания. А главное — нет у него ко мне чувства, нет ни любви, ни нежности, ни ласки, нет ни малейшего интереса — я просто не нужна ему. <…>