Зощенко

Как водится, разразившийся над головой Зощенко гром подверг испытанию не только его самого, но и тех, с кем он приятельствовал. Немало его давних знакомых проживали тогда вместе с ним в гостинице «Москва», другие постоянно приходили сюда к нему пообщаться. В своих воспоминаниях Лидия Александровна Чалова называет тех, кто нисколько не изменил своего отношения к Зощенко в этот трудный момент — артистов Бориса Бабочкина (прославившегося ролью Чапаева в знаменитом одноименном фильме) и Аркадия Райкина, писателей Анатолия Мариенгофа, Бориса Горбатова и находившегося в то время в столице Михаила Слонимского. А чаще всех заходил композитор Дмитрий Шостакович, с которым они были неизменно на «вы», но сердечно называли друг друга — «Миша», «Митя».

Однако «серапионов брат» поэт Николай Тихонов, состоявший в руководстве Союза писателей и живший в этой же гостинице, ни разу не появился в ту пору в номере Зощенко. Более того, когда Лидия Чалова, не сказав об этом Зощенко, сама пошла к Тихонову, чтобы просить его вступиться за своего старого товарища, она увидела перед собой насмерть испуганного человека.

И это поведение Тихонова (как и другие симптомы) показывало Зощенко, что ему еще рано успокаиваться.

Алиби кончилось. Начинался крестный путь.

3. ПЕРВЫЙ КРУГ ХУЛЫ

Страх и удрученность быстро усиливались в его чуткой душе. И 8 января 1944 года — еще за месяц до появления самой разгромной статьи о его повести в журнале «Большевик» — Зощенко по всей форме пишет покаяние:

«В ЦК партии А. С. Щербакову от писателя М. М. Зощенко

Заявление

Мою книгу „Перед восходом солнца“ я считал полезной и нужной в наши дни. Но печатать ее не стремился, полагая, что книга эта не массовая, ввиду крайней ее сложности. Высокая, единодушная похвала многих сведущих людей изменила мое намерение.

Дальнейшая резкая критика смутила меня — она была неожиданной. Тщательно проверив мою работу, я обнаружил, что в книге имеются значительные дефекты. Они возникли в силу нового жанра, в каком написана моя книга. Должного соединения между наукой и литературой не про-изошло.<…> Новый жанр оказался порочным.<…>

<…> Сложность книги не позволила мне (и другим) тотчас обнаружить ошибки. И теперь я должен признать, что книгу не следовало печатать в том виде, как она есть.

Я глубоко удручен неудачей и тем, что свой опыт произвел несвоевременно. Некоторым утешением для меня является то, что эта работа была не основной. В годы войны я много работал и в других жанрах. Сердечно прошу простить меня за оплошность — она была вызвана весьма трудной задачей, какая, видимо, была мне не под силу.

Я работаю в литературе 23 года. Все мои помыслы были направлены на то, чтобы сделать мою литературу в полной мере понятной массовому читателю. Постараюсь, чтобы и впредь моя работа была нужной и полезной народу. Я заглажу свою невольную вину.

В конце ноября я имел неосторожность написать письмо т. Сталину. Если мое письмо было передано, то я вынужден просить, чтобы и это мое признание стало бы известно тов. Сталину. В том, конечно, случае, если Вы найдете это нужным. Мне совестно и неловко, что я имею смелость вторично тревожить тов. Сталина и ЦК».

Январь прошел в тревожном ожидании. 1 февраля 1944 года Зощенко писал жене в Ленинград:

«<…> Это время (2 месяца) дела мои были весьма неважны. Резкая и даже грубая критика осложнила мои отношения с журналами. Из „Крокодила“ пришлось уйти. Вернее — я был выведен из состава редколлегии. Но выведен не сверху (ЦК), а самой редколлегией, которая из перестраховки пошла на это, не зная, что со мной будет.

Конечно, работать там уже не буду, хотя бы меня и очень просили. В общем, это дело сыграло роль и в моих отношениях с другими журналами — меня перестали приглашать. И два месяца я оставался совершенно без заработка.

<…> В общем, ужасно глупо получилось. Написал хорошую книгу (хотя, может, трудную, не массовую и не вовремя).

Имел отличные отзывы ученых, писателей и т. д.

И вдруг все эти похвалы сменились криками и бранью.

Держался я, в общем, крепко. Но здоровье и нервы ужасно сдали. Главное, это получилось тотчас после работы — я не успел от нее даже отдохнуть пару дней. Плохое здоровье не позволяет мне написать что-либо хорошее. А если б написал — журналы, конечно, напечатали бы, так как запрета, конечно, нет (печататься), но настороженность в редакциях имеется и от этого меня не приглашают, как бывало раньше.

<…> Но с деньгами плохо. И с продовольствием несколько хуже, чем было, так как один паек потерял (который давал „Крокодил“). Основной же паек (по Союзу) не отняли. Надо полагать, и впредь буду получать, но гарантии, конечно, нет.

<…> Из гостиницы пришлось уехать (так как приехали делегаты на сессию). Ютился я по знакомым — то в одном месте, то в другом.

В общем, было холодно, неуютно и неудобно.<…> В последние месяцы не был уверен, следует ли приезжать, поскольку так у начальства проштрафился. <…> Нельзя было предвидеть такую неожиданность. <…>».