Зощенко

Итак, большевик Авдашев, ставший ее любовником, призывал сделаться «винтиком» в общей машине, писатель Зощенко, бывший ее мужем, отстаивал человечное отношение к людям и право на свободный творческий труд. (Публикаторы «Воспоминаний» дают такой, на наш взгляд, чрезмерный комментарий этой ситуации: «В метаниях В. В. Зощенко между Н. К. Авдашевым и М. М. Зощенко есть что-то от героини Ф. М. Достоевского Настасьи Филипповны с ее дилеммой — Рогожин и Мышкин». Но Вера Владимировна была достаточно эгоистична и прагматична, чтобы не допускать саморазрушения и собственной гибели.)

К лету 1932 года Вера Владимировна выбрала и купила в Сестрорецке дачу. «Михаил был дачей доволен, но почему-то нервничал и хандрил, и не было между нами той чудесной дружбы и близости, как в лето 1929 года», — пишет она в воспоминаниях. И по возвращении осенью из Сестрорецка в Ленинград у них все более определенно пошло параллельное существование. О себе она написала: «<…>…началась моя „двойная жизнь“, и это было так сложно, так мучительно сложно и тяжело». Тогда же была сделана ею запись и о муже:

«Вот сейчас — он случайно встретил сестру своей „первой“ (и единственной) любви — Нади Русановой…

И начал бывать у нее…

Я уже видела у него 2 карточки Нади. Наверное, он написал ей… Хорошо еще, что она за границей. Нет, нет у него ко мне ни любви, ни нежности, ни дружбы…»

Но тут же Вера Владимировна сообщает о собственных «новых увлечениях». У нее — своя отдельная от мужа компания, «наш кружок». Там некий прежний знакомый представил ей своего гимназического товарища, писавшего стихи, который становится ее «придворным поэтом». Отметив, что «романа» между ними «никогда не было», она называет, уже без этой ремарки, фамилии еще двух-трех лиц, в том числе аккомпаниатора в Доме культуры по имени Модест (мать которого она поселила даже в их с Зощенко квартире, в комнате сына)…

А Зощенко той же осенью уезжает в Коктебель, чтобы — после усиленной работы над «Возвращенной молодостью» — «попробовать в первый раз основательно отдохнуть», как объяснял он жене в письме. В Коктебеле он редко получал от нее ответные письма, что послужило очередным поводом для их размолвки. Касаясь этого инцидента, Вера Владимировна дает довольно полную картину своих тогдашних забот, дел и переживаний:

«Очевидно, надо было писать чаще, но замотали дела и всякие неожиданные „переживания“. Каждый день приходилось заниматься с Валей, ходить по делам — без конца в Госиздат за деньгами — надо было продать мою старую дубовую спальню и на эти деньги купить вещи для Михаила, а для этого ходить по комиссионкам. Надо было отдать в чистку халат Михаила, заказать „шляпки“ у Лапидус… ходить в ЖАКТ на совещания… <…>

И, конечно, ссориться и мириться с Модестом…

И, конечно, приходил Николай…

Вскоре же после моего переезда в город…

Позвонил и пришел… Я, конечно, вызвала Шуру… Сначала сидели втроем… Как-то объяснил свое летнее молчание… Потом — Шура ушла в час, а он в 7 утра…

„И хорошо, и глупо, и не нужно, и жаль бросить. Полная неразбериха и тупик…“ — так записала я эту встречу в своей „ежедневке“… <…>

Как странно — только с ним, с „большевичком“, с таким простым, простым человеком, мне, изломанной интеллигентке, было по-настоящему хорошо…»

Но роман «изломанной интеллигентки» с «большевичком» тоже не обошелся без трудностей выбора. И Вера Владимировна записала: «Ради Михаила, ради его спокойствия, ради „призрака семьи“, я оттолкнула человека, который стал мне так нужен!»

И вот как она описывает окончание этого своего романа:

«А в вечер нашей последней встречи (с Николаем) случилось непоправимое… случилось то, что навсегда надломило нашу жизнь с Михаилом… подорвало его веру в меня и в мою любовь к нему… что стало трагедией всей моей последующей жизни… Забывшись в тот последний вечер, я сделала непоправимую ошибку… Я не могла отказать в близости любимому, думая, что теряю его навсегда, что навсегда расстаюсь с ним…

А Михаил… Михаил был за стеной. И он все понял…

Когда Николай ушел, какой мучительный, какой тяжелый разговор с Михаилом пришлось мне вынести. Я знаю — в этом, в последнем — я была не права перед ним, я не пощадила его гордости, его мужского самолюбия — в его доме, почти на глазах я отдалась другому!..

Это было нехорошо, я не имела права так забыться… Но что же делать — это было сильнее меня…

Но во всем остальном я права. Во всей своей жизни — права!

Я всегда хотела от Михаила одного — любви… Он ее мне не давал… Никогда не давал…

И вот, когда, проводив Николая и Шуру в передней, я зашла к Михаилу, как я помню его саркастическую усмешку и его злые, но справедливые упреки… Что я могла ответить?

„Ты любишь его“, — говорил Михаил…

Что могла я ответить?

„Не знаю, ничего не знаю… И он уезжает… уезжает надолго, может быть — навсегда… О какой любви можно говорить за 2000 километров? Все пройдет, все забудется… А сегодня — жалость у меня к нему была, и не могла отказать… за его любовь, за 4 года его любви“.

Так говорила я…

И, действительно, — разве я что-нибудь знала тогда?