Зов ястреба

Это было разумно, очень разумно. Ульм мысленно похвалил себя, но решил, что большого вреда не будет, если перед сном заглянет на минутку к Луделе. Не потому, что мысль о её хитрых глазах и умелых руках мешала ему, как говорил Олке, «выбросить из головы всё лишнее», – конечно, нет. Просто очень уж любопытно было узнать, о чём шла речь на её собрании.

Но когда он постучал в её дверь, никто не отозвался. Лудела определённо была внутри – снаружи, на коврике в коридоре, стояла её обувь.

Унельм постучал ещё раз, немного потоптался у двери – а потом пошёл к себе и лёг в постель почти сразу, но ещё долго ворочался, думая о парителях и их экипажах, господине Олке, Луделе, балах, и уснул только тогда, когда небо за окном посветлело.

Омилия. Сны

Девятый месяц 723 г. от начала Стужи

Она проснулась посреди ночи – простыня была влажной от пота, и дышала Омилия тяжело, как будто на ней ездил злой дух из старушечьих сказок. Некоторое время она сидела, всё ещё в липких объятиях страшного сна, чувствуя, что полумрак вокруг по-прежнему опасен. Ночник неярко мерцал на столике у кровати – наследница никогда не спала в полной темноте.

Всё из-за того кошмара – повторяющегося кошмара, который уже очень давно не заглядывал в её сны.

Но напрасно Омилия думала, что он о ней забыл.

Когда-то она поделилась этим сном с Биркером. Он выслушал внимательно, но так и не понял, что именно её напугало.

Сон – не сон, путанное детское воспоминание, за эти годы обросшее новыми подробностями и чертами.

Ей шесть или, может быть, даже пять – примерно тогда она носила это дурацкое голубое платьице с золотой каймой по подолу. Она обожала его и отказывалась носить другие, несмотря на материнские уроки – и в конце концов Корадела велела служанкам его выбросить.

Но это позже – а тогда, в раннем детстве, она стоит в своём любимом платьице за верхним троном, затаив дыхание. Радена, дочка придворной динны, тогдашней подруги матери – менять подруг регулярно Корадела считала хорошим тоном, примерно так же, как не показываться в одном и том же наряде два дня к ряду – вот-вот досчитает до тридцати и отправится её искать.

Радена – их дружба дорого будет стоить им обеим, как дорого стоит любое искреннее чувство в пределах дворца – но и до этого ещё далеко.

Омилия прячется за верхним троном и считает, считает, пытаясь угадать, как скоро подружка догадается поискать её здесь… А потом на белую стену с позолотой падают тени – длинные, подрагивающие, как высокое пламя свечей.

И сразу за тем Омилия слышит голоса – странные голоса, высокие, пришёптывающие, и в этом воспоминании-сне она уверена, как будто знает точно: такие голоса не могут, не должны принадлежать людям.

Её сковывает страх – ни закричать, ни выйти из-за трона.

«Кто вы? Я – наследница Омилия из дома Химмельнов, и вы не смеете…»

Все эти глупые, пустые слова на самом деле ничего не значат – она смотрит на дрожащие тени и понимает это с беспощадной ясностью… Она молчит.

Ей не хочется слушать, она закрывает уши ладонями, но голоса просачиваются через них легко, как будто маленькая Омилия стала бесплотной.

– Химмельны вырождаются.

– Ты преувеличиваешь.

– И тем не менее, все близки к тому, чтобы признать этот твой проект неудачным.

– Ты такой любитель обобщать. Всегда таким был.

– Возможно. Но неужели ты не думал о мальчике?

– Мальчик умён…

– Но это ему не помогло. Что до Омилии…

Она не понимает смысл их разговора, но это слово – первое из множества бессмысленных – обжигает её, как укус пчелы.

– Мы будем наблюдать за Омилией. Нужно больше времени.

– …Кровь…

– …но если даже…

– …тот, другой, исключительный.

– Он мог бы положить начало чему-то новому. Его мысли…

– Соединить?

Она слышит всё меньше и меньше – голоса долетают до неё издалека, отрывочно, как пущенные от дальней стены парка кудрявые бумажные ленты.

Ужас сдавливает сильнее, сильнее, потому что Омилия чувствует: ей нельзя видеть эти тени, нельзя слышать этот разговор, никому нельзя, нельзя… Омилия падает на пол, и лепнина на потолке кружится у неё над головой, напоминая разверстую в ухмылке клыкастую пасть.

Её находит отец. Поднимает на руки и крепко прижимает к себе – тогда он брал её на руки, и смотрел на неё с нежностью и тревогой, и называл её «своей девочкой». Тогда, задолго до того, как она стала оружием в материнских руках, занесённым над его головой – и спорной территорией, за которую родители без устали борются друг с другом.

Но тогда отец покачивает её и спрашивает, что стряслось, – а она только плачет и трясётся, не в силах объяснить.

Перед троном никого нет – и ни один из стражей не видел во дворце посторонних.

Прошло столько лет – с тех пор Омилия не раз задавалась вопросом: было ли это на самом деле, или ей просто привиделось? Она бы поговорила об этом с отцом, но в последнее время они так отдалились друг от друга, что представить это невозможно.