Зов Юкона

Для крепких парней салун «Маламут» хорош и ночью и днем,
Там есть механическое фоно – и славный лабух при нём;
Сорвиголова Мак-Грю шпилял за себя в углу,
И как назло ему везло возле Красотки Лу.

За дверью – холод за пятьдесят, но вдруг, опустивши лоб,
В салун ввалился злющий, как пес, береговик-златокоп,
Он был слабей, чем блоха зимой, он выглядел мертвяком,
Однако на всех заказал выпивон – заплатил золотым песком.
Был с тем чужаком никто не знаком, – я точно вам говорю, —
Но пили мы с ним, и последним пил Сорвиголова Мак-Грю.

А гость глазами по залу стрелял, и светилось в них колдовство;
Он смотрел на меня, будто морем огня жизнь окружила его.
Он в бороду врос, он, как хворый пес, чуял погибель свою,
Из бутыли по капле цедил абсент и не глядел на струю.
Я ломал башку: что за тип такой пришел сквозь пургу и мглу,
Но еще внимательнее за ним следила Красотка Лу.

А взгляд его по салуну скользил, и было понять мудрено,
Что ищет он, – но увидел гость полуживое фоно.
Тапер, что рэгтаймы играл, как раз пошел принять стопаря,
А гость уселся на место его, ни слова не говоря,
В оленьей поддевке, тощий, неловкий, – мне и слов-то не подобрать, —
С размаху вцепился в клавиши он – и как он умел играть!

Доводилось ли вам Великую Глушь видеть под полной луной,
Где ледяные горы полны СЛЫШИМОЙ тишиной;
Где разве что воет полярный волк, где, от смерти на волосок,
Ты ищешь ту проклятую дрянь, что зовут «золотой песок»,
И где небосклоном – красным, зеленым, – сполохи мчатся прочь;
Вот это и были ноты его: голод, звезды и ночь.

Тот голод, какого не утолят бобы и жирный бекон,
Но тот, который от дома вдали терзает нас испокон,
Пронимает тоскою по теплу и покою, ломает крепких парней
Голод по родине и семье, но по женщине – всех сильней:
Кто, как не женщина, исцелит, склонясь к твоему челу?
(Как страшно смотрелась под слоем румян красотка по имени Лу).

Но музыка стала совсем другой, сделалась еле слышна,
Объяснив, что прожита жизнь зазря, и отныне ей грош цена;
Если женщину кто-то увел твою, то значит – она лгала,
И лучше сдохнуть в своей норе, ибо все сгорело дотла,
И остался разве что вопль души, точно вам говорю!..
«Я, пожалуй, сыграю открытый мизер», – вымолвил Дэн Мак-Грю.

Стихала музыка… Но, как поток, она вскипела к концу,
Бурля через край: «Приди, покарай» – и кровь прилила к лицу;
Пришло желание мстить за всё, – да разве только оно? —
Тупая жажда – убить, убить… Тогда замокло фоно.
Он взглянул на нас, – я подобных глаз не видел, не буду врать:
В оленьей поддевке, тощий, неловкий, – мне и слов-то не подобрать, —
И спокойно так нам сказал чужак: «Я, конечно, вам незнаком,
Но молчать не могу, и я не солгу, клянусь моим кошельком:
Вы – толпа слепцов, – в конце-то концов, никого за то не корю,
Только чертов кобель тут засел меж вас… и зовут его – Дэн Мак-Грю!»

Я голову спрятал, и свет погас, – бабахнуло – будь здоров!
После женского крика зажегся свет: мы увидели двух жмуров:
Начиненный свинцом, – ну, дело с концом, – Мак-Грю лежал на полу,
А чужак с реки лежал, привалясь к бюсту красотки Лу.

Вот и вся история: на нее глядел я во все глаза.
Допился ли гость до синих чертей? Не скажу ни против, ни за.
У судей, наверное, много ума, – но я видел: в спешке, в пылу
Целуя, обчистила чужака красотка по имени Лу.

Перевод Е. Витковского