Зов Ктулху

Перед нами не художественная интерпретация, а сам ад, показанный нам с кристалльной ясностью и предельной объективностью. Господи, так оно и есть! Этот человек ничего не фантазировал и не романтизировал он даже не пытается навязать нам болтушку из эфемерных мечтаний, но холодно и иронически показывает неизменный, механистический, крепко укорененный мир кошмаров, который он видит целиком, ярко, точно и безошибочно. Один Бог знает, каким был этот мир и где Пикман подглядел своих богопротивных тварей, которые скачут, прыгают и ползают в нем; но каков бы ни был нечестивый источник его образов, одно ясно как день: Пикман был во всех смыслах в своих идеях и их воплощении неизменным, последовательным, почти убежденным реалистом.

Тем временем мой хозяин уже вел меня в подвал, в свою любимую мастерскую, и я старался заранее взять себя в руки, чтобы не поддаться адскому воздействию незаконченных картин. Едва мы достигли последней отсыревшей ступеньки, как он осветил фонариком угол довольно большого пространства, показав мне круглую кирпичную кладку того, что наверняка было большим колодцем в земляном полу. Мы подошли поближе, и мне показалось, что он не меньше пяти футов в диаметре, со стенами в добрый фут толщиной и дюймов на шесть выступает над полом надежная работа семнадцатого века, если я не ошибался. Пикман сказал, что как раз это он имел в виду вход в туннели, которые пронизывают весь холм. Случайно я обратил внимание, что вход не замурован и его закрывает тяжелый деревянный диск. Представив себе, куда может привести этот ход, если дикие намеки Пикмана не были простой риторикой, я вздрогнул, но потом повернулся и отправился следом за ним в узкую дверь, что вела в довольно большую комнату с деревянным полом, обставленную как мастерская. Необходимое для работы освещение исходило от карбидной лампы.

Незаконченные картины на мольбертах и вдоль стен были такими же отвратительными, как картины наверху, и демонстрировали тщательность художественного стиля Пикмана, который скрупулезно планировал рисунок, и карандашные линии лишь подтверждали дотошность, с какой Пикман выверял перспективы и пропорции. Великий человек я говорю это даже теперь, знает столько, сколько не знает больше никто. Мое внимание привлек большой фотоаппарат, лежавший на столе, и Пикман сказал, что берет его с собой, когда ищет задний план для своих работ, и фотографии помогают ему вспоминать тот или иной пейзаж, а также избавляют от необходимости тащить мольберт куда-нибудь в город. Фотографию он считал ничем не хуже реального пейзажа, если предстояла долгая работа, и заявил, что уже привык пользоваться фотоаппаратом.

Меня что-то беспокоило, когда я рассматривал внушающие отвращение абрисы и полузаконченных чудовищ, заполонивших мастерскую и злобно взирающих на нас, но когда Пикман сдернул тряпку с большого полотна, стоявшего сбоку, я не смог удержаться от громкого крика второго за ту ночь. Эхо повторяло и множило его под темными сводами древнего вонючего подвала и мне пришлось напрячь всю свою волю, чтобы не разразитьо истерическим хохотом. Боже милостивый! Не знаю, Элиот, что там было правдой, а что горячечным бредом. Не может быть, что бы на земле существовало нечто подобное!

Это было нечто огромное и богопротивное со сверкающими красными глазами, державшее в острых когтях то, что некогда было человеком, и грызшее его голову, как ребенок грызет конфетку. Застыв в полусогнутом положении, он это сразу чувствовалось, стоило лишь посмотреть на него, был готов в любую минуту бросить свою жертву и искать добычу повкуснее. Дьявол его побери, ведь даже не потусторонний сюжет нагонял на смотревшего вселенский ужас не сюжет и не песья голова с торчащими ушами, не налитые кровью глаза, не плоский нос и не слюнявый рот. Не чешуйчатые лапы, не плесень, покрывавшая его тело, и не копытца хотя даже все это по отдельности могло лишить чувствительного человека рассудка.

Техника, Элиот, дьявольская, богопротивная, потрясающая техника! Сколько я живу, а мне ни разу не приходилось видеть столько жизни на полотне. Это было чудовище оно сверкало глазами и грызло добычу, грызло добычу и сверкало глазами, а я думал только о том, что, лишь наплевав на законы природы, человек сумел написать такое, не имея натуры не видя другой мир, на который не мог взглянуть ни один смертный, не продав душу дьяволу.

К свободной части полотна был прикноплен листок бумаги, скрутившийся в трубочку вероятно, подумал я, фотография, с которой Пикман будет писать страшный, как уже явленный кошмар, фон. Протянув руку, чтобы развернуть листок и взглянуть на него, я вдруг увидел, что Пикман бросился ко мне. С тех пор как, я, в ужасе, закричал во второй раз, Пикман почему-то внимательно прислушивался к гулкому эху, непривычному в этом подвале, а тут чего-то испугался, правда, не так сильно, как я, и его страх был более материальный, чем мой. Он вынул револьвер и жестом приказал мне молчать, а сам вышел из мастерской и закрыл за собой дверь.