Зов Лавкрафта

Он чувствует, как прорастает побегами страха. Они голубовато-синего, святящегося в темноте цвета. Медленно набухают почки и прорываются сквозь кожу и одежду. Плих. Плих. Шпок. Побеги устремляются в потолок, сплетаются по пути с побегами страха Лена (они бледно-зеленые, и у них запах, как у срезанной травы – смерти и бензина). Теперь весь потолок заплетен ветвями. Человек-Дерево чувствует, как эти побеги, поднимаясь, вырастая все выше, выпивают из него сок. Силу. Высасывают его, скорчившегося, досуха. Он как опавший клубень картошки. Сморщенный, вялый. Старый.

Звук захлопнувшейся двери. Голоса.

Они приближаются сюда.

Лен начинает поскуливать.

– Тихо, – говорит ему кто-то. – Заткнись, Лен. Или я съем твою голову.

Человек-Дерево узнает голос. Это Баззи. Баззи думает, что он кролик. Глупец. Разве можно думать, что ты кролик? Он нисколько не похож, только зубы похожи – крупные передние, как две пластинки жевательной резинки «Пруденс». И еще Баззи хочет делать все, что делают кролики. Трахаться целыми днями и обгрызать кору у деревьев. Человек-Дерево с дрожью вспоминает последнюю выходку Баззи, которого могут теперь отправить в «кабинет». Там ему просверлят дырку в голове и запустят внутрь белых мышей. Это называется лейкотомия. Однажды доктор Спенсер забыл в палате свой журнал по психиатрии, и Человек-Дерево пробежал глазами статью. «…эффективность. К сожалению, это требует сложного медицинского оборудования и квалифицированного хирурга, что ограничивает использование метода. Поэтому я разработал поправку к моей методике, позволяющую использовать этот метод даже в клиниках, не оборудованных аппаратами для анестезии. Операция в данном случае не требует вскрытия черепной кости или высверливания отверстий в височных долях черепа. Для доступа к лобным долям головного мозга используются глазные впадины. Итак…» Дальше Человек-Дерево тоже прочитал, но мало что понял.

«Лейкотомия – рассечение белого вещества мозга. Применяется для лечения шизоидных расстройств личности и для коррекции поведения».

Человек-Дерево вспоминает пьесу Теннеси Уильямса, где такую операцию хотели сделать девочке, чтобы она поменьше болтала, и ему становится на мгновение страшно. Потом он вспоминает, что он не человек, а дерево. Его сердцевина (эта двойственность человек – дерево для него спасение) слишком тверда для проволочной петли, которой делают такую операцию. Он успокаивается и смотрит в потолок. Стебли его страха (голубые) начинают высыхать, истончаются. Падают вниз. Один побег судорожно хватается за сочный стебель страха Лена, и на секунду ему это даже удается. Он висит высоко под потолком, голубея в темноте и слегка предсмертно пульсируя… Человек-Дерево смотрит на него спокойно. И побег вдруг, надломившись, падает.

Еще несколько мгновений он лежит на полу между койками, затем истаивает на глазах. Все.

Человек-Дерево лежит с открытыми глазами. Лен продолжает скулить. Баззи еще раз угрожает съесть его голову, но, устав, засыпает. Даже кролики должны спать.

Человек-Дерево закрывает глаза.

* * *

– Доктор Спенсер, – говорит Генри. Лицо санитара в свете ночного фонаря зловеще изломано тенями, словно высечено из грубого камня неандертальцем. Кажется, они это умели, думает доктор Спенсер и кивает.

– В чем дело, Генри?

Он ненавидит свой голос. Когда он его слышит в записи (а записи делать надо, потому что он пишет книгу), его начинает подташнивать. Это мерзкий, с носовым призвуком, с придыханием, невыразительный и слишком тихий голос. С таким голосом не станешь светилом психиатрии. С таким голосом не выступишь с нобелевской речью. С таким голосом можно только говорить «В чем дело, Генри», а не послать его в ад, чего Генри, несомненно, заслуживает.

– Один из пациентов не спит.

Доктор Спенсер прислушивается. Коридор освещен люминесцентными лампами, дающими холодный, подрагивающий белый свет. Почти такой же стерильный, как в операционной. Только там голубовато-белый кафель и пахнет антисептиком, а здесь зеленые стены и пахнет еловым освежителем – словно на заднем сиденье автомобиля, когда позанимаешься любовью. Дайяна обожала кинотеатры под открытым небом: грохот динамиков и черно-белые монстры на экране. И сотня «Бьюиков», «Десото», «Кадиллаков», «Фордов», и в каждом целующиеся парочки. Она назвала его слабаком, а он плакал, умоляя ее остаться. Он стоял на коленях, а во рту таял вкус кожаного сиденья. Они тогда целовались (ее губы были оранжевые, как у больного с избытком бета-каротина), а потом он неловко перелез на заднее сиденье и она засмеялась. Он любил ее смех. Бог свидетель, он любил ее смех.

– Док?

Он бы опустил ее на кушетку, закрытую прозрачной клеенкой, пристегнул бы ее изящные запястья ремнями к столу, ее лодыжки (у него кружится голова от их формы) затянул бы ремнями. И взял бы скальпель… нет, нож для колки льда, которым пользовался профессор Фриман, когда показывал этот свой «ускоренный процесс». Один пациент кричит, другой, следующий. Без анестезии. Дешево. Быстро. Чем больше пациентов мы сможет обработать, тем лучше!