Зов ночной птицы

Мэтью не мог сказать, что бывал влюблен прежде. Точнее, он знал наверняка, что этого с ним не случалось. Посему, не имея такого опыта, он сейчас не мог толком разобраться в своих чувствах. Возможно, это вообще не могло быть проанализировано и втиснуто в жесткие рамки здравого смысла. Оттого во всем этом было нечто пугающее… нечто дикое и неуправляемое, нечто не поддающееся логическому осмыслению.

Однако он чувствовал, что, если бы любовь сводилась только к желанию обладать кем-то, в действительности это было бы лишь слабым подобием самовлюбленности. Ему казалось, что большая, истинная любовь предполагает стремление открыть клетку — будь то железные прутья или незримые тиски жестокой несправедливости — и выпустить ночную птицу на волю.

Он уже не мог уследить за ходом собственных мыслей. Когда дело касалось латыни, французского языка, английской истории или судебных прецедентов, он чувствовал себя уверенно благодаря накопленным знаниям, но в доселе неведомой ему сфере любви он был полным профаном. А также — как сказал бы судья — заблудшим юнцом, рискующим навлечь на себя гнев Господень.

Есть он, Мэтью. И есть Рейчел. А с недавних пор здесь объявился и призрачный Сатана, воплощениями которого были похоть Исхода Иерусалима и растленная душа неведомого кукловода, дергавшего марионеток за ниточки.

Но где же среди всего этого был Бог?

Если Бог намеревался проявить свой гнев, то прежде того, по разумению Мэтью, Ему следовало хотя бы отчасти взять на Себя ответственность за происходящее.

Мэтью подозревал, что такие мысли могут навлечь на его голову молнию с небес даже тихой безоблачной ночью, но парадокс заключался в том, что хотя человек и был сотворен по образу и подобию Бога, людские деяния и замыслы нередко основывались на самых что ни на есть дьявольских идеях.

В особняке Бидвелла он узнал от миссис Неттлз, что хозяин еще не вернулся, занятый своими срочными делами, а доктор Шилдс только что отбыл после того, как дал Вудворду третью дозу своего снадобья и судья погрузился в сон. Мэтью выбрал в библиотеке книгу — сборник английских пьес, дабы лучше ознакомиться с ремеслом лицедеев, — и поднялся на второй этаж. Заглянув к Вудворду и убедившись, что тот действительно спит и достаточно ровно дышит, Мэтью ушел в свою комнату, намереваясь скоротать время за чтением и размышлениями.

Хотя день выдался очень насыщенным, а зрелище истерзанного трупа Пейна было еще очень свежо в памяти, Мэтью удалось немного подремать. Где-то после полуночи он зажег свечную лампу — которую погасил перед тем, как лечь, — взял ее и вышел в коридор.

Несмотря на поздний час, в доме не спали. Из кабинета приглушенно доносился сердитый голос Бидвелла. Мэтью задержался перед закрытой дверью, чтобы понять, с кем он беседует, и вскоре уловил негромкий ответ Уинстона. Прозвучало имя Пейна. Мэтью не захотел приобщаться — даже сквозь дверную толщу — к их похоронным планам, проследовал дальше по коридору и тихо спустился по лестнице.

Каминные часы показывали тридцать восемь минут первого. Он прошел в библиотеку и предусмотрительно открыл шпингалеты ставней — теперь, если входную дверь запрут, он сможет проникнуть в особняк, не будя звонком миссис Неттлз. После этого он направился к источнику, светя себе под ноги низко опущенным фонарем.

На восточном берегу озерца Мэтью поставил лампу на землю под большим дубом, снял башмаки, чулки и рубашку. Ночь была теплой, но когда его нога соскользнула в воду, та оказалась намного холоднее, чем он мог ожидать. Требовалось огромное усилие над собой, чтобы просто зайти в такой студеный водоем, не говоря уже о плавании и нырянии.

Но раз уж он пришел сюда именно за этим, так тому и быть. Если найдется хоть малая толика из того, что было, по его предположениям, спрятано в источнике, он сильно продвинется в разрешении загадки приезжего землемера.

Мэтью побрел по мелководью, и у него сразу же перехватило дыхание от холода. Когда вода достигла паха, его бубенчики вмиг окаменели. На глубине по пояс он помедлил, увязая ногами в мягком иле и настраиваясь на продолжение. Понемногу он начал привыкать к холоду и наконец рассудил, что если черепахи и лягушки это выносят, то как-нибудь вынесет и он. Нужно было двигаться дальше, что он и сделал со стиснутыми зубами.

Шаг за шагом он удалялся от берега. Уклон дна стал более крутым. Еще три шага, и он оказался по шею в воде. Потом еще два… и он забарахтался, удерживаясь на плаву. Что ж, подумал он, пора.

Он набрал в легкие воздуха, задержал дыхание и нырнул.

В темноте он поплыл вдоль дна, трогая пальцами ил, слыша стук своего сердца и бульканье выходящих изо рта пузырьков. Дно уходило вниз под углом примерно в тридцать градусов. Под руки порой попадались выступающие из ила камни или мягкие, как мох, водоросли. Но воздух в легких почти закончился, и пришлось подниматься к поверхности.