Зов пахарей

Молния Андреас участвовал в штурме Талинской крепости, был ранен в Сардарапатской битве, а потом привязали его к седлу, и Андреас отправился искать Андраника-пашу. Лошадь доставила раненого Андреаса в Техенисские горы, и Андреас остался в Цахкадзоре, так и не догнав войско Андраника. И оттого что он не выполнил свой долг гайдука и не смог догнать отряд, от всех этих переживаний у Андреаса помутился разум, стали звать его с тех пор «безумный Андреас». Безумие выражалось самым неожиданным образом – он мог без причины разразиться громким смехом, мог сказать что-то вполне разумное и вдруг понести совершенную околесицу, мог перейти от шепота к крику, он путал вчерашний день с сегодняшним, говорил об умерших как о живых, мешал прошлое с настоящим. Вид у него был по-прежнему дикий, но вызывал уже не страх, а жалость. Незнакомые путники, встретившись с Андреасом на дороге, могли принять его за вставшего на задние лапы медведя. Он по-прежнему, когда пил воду, окунал все лицо в родник, и концы усов плавали на поверхности воды. Потом садился на какой-нибудь камень обсохнуть и долго грелся на солнце.

Летом Молния Андреас брал серп и шел в Техенисские горы, но чаще всего его можно было видеть на улицах Цахкадзора распевающим песни о храбром полководце. Стоило кому-нибудь произнести при нем слово «опоздал» – Андреас, встрепенувшись, тут же откликался: «Да разве ж я виноват, что опоздал, привязали к седлу, сказали: догоняй». Потом сокрушенно повторял шепотом: «Опоздал, опоздал, опоздал» – и бил себя по голове кулаком.

Он был всегда в одной и той же старой бараньей шапке, уши красным платком перевязаны, и громадная суковатая палка в руках. Горе тому, кто при Андреасе помянет недобрым словом Андраника, – тут же схлопочет палкой по башке, а сам Андреас после этого забьется в угол закусочной «Кечарис» и зальется горькими слезами за стаканом водки. До позднего вечера сидел тут, мешая горечь и возмущение, песню и слезы. Потом шел домой, громко споря с самим собой и каждому встречному объявлял как величайшую новость: дескать, «османец вещи связывает в узлы!»

В Цахкадзоре рассказывали, что у Андреаса в шапке спрятан приказ кавказского наместника о взятии Багеша. Это была та самая телеграмма, которую Андраник, разгневавшись, бросил на снег в Рахве-Дуране. Бумагу эту Андреас действительно имел, и первым, кто увидел этот исторический документ, был председатель райисполкома Цахкадзора, к которому Андреас – спасибо, добрые люди надоумили – обратился с просьбой выхлопотать пенсию.

– А что Сероб-паша сказал? – не унимался Борода Каро.

– Сероб-паша сказал: «Андреас, найди мне косу откуда-нибудь, завтра косить пойдем».

– Куда?

– На ту гору, где Грушевый родник.

– В вашем селе колхоз есть, Андреас?

– Есть. Андраник-паша председатель. А Сероб-паша в райисполкоме сидит. Пойди накоси в Битлисских горах травы для их коней. Пойди в Рахве-Дуран… «Эх, птичка-невеличка, дом свой разорила и мой не спасла».

– Я в Ахмахан иду, Андреас. И так уже опоздал.

– Опоздал! Опоздал! Опоздал! – крикнул Андреас и стал бить себя кулаком по голове. – А я виноват? Не виноват я, привязали к седлу, езжай, сказали, а конь привез меня в Егвард. В Егвард привез конь, а из Егварда в Кечарис, не поспел Андреас в Лори. Дай мне коня, пойду догоню Андраника-пашу.

– Иди домой, Андреас, – сказал Борода Каро, – успокойся.

– Не будет мне покоя, пока не догоню я войско своего паши, – сказал Аадреас, снова ударил себя по голове и с серпом и пучком травы под мышкой пошел по дороге, напевая:

Город Битлис горный, Андранику нет письма…

– Андреас! – окликнул его Борода.

Но тот был уже далеко; громко смеясь, шел к Цахкадзору.

Вдруг он остановился.

– Эй, Борода, ребятам от меня привет снеси, особенно Сейдо Погосу, что на Свекольном Носу сидел.

Какая-то девушка, завидев Андреаса, с криком метнулась домой.

– Матушка, сумасшедший Андреас…

Мать вышла на порог:

– Здравствуй, Андреас.

– Здравствуй и ты, Тирун.

– И для чего, скажи на милость, паша твой ушел из Армении, через это ты таким юродивым стал…

– От горя ушел, Тирун, от горя большого. Когда Андраник увидел, что обманут со всех сторон, и свои не поняли и чужие, рассердился, сел на своего Аслана, погнал коня в Грузию, к Гегечкори, а потом пришел на берег Черного моря и крикнул: «Где ты, Европа, я пришел!»

– А сейчас он где?

– В колхозной конторе.

– Ох, да зеленое миро свидетель, этот человек и впрямь не в себе.

– Сестрица Тирун!

– Чего тебе, Андреас?

– Испеки несколько штук гаты, завтра в Бжни пойду.

– Что тебе в Бжни делать, что ты там потерял?

– Вдова одна там есть, приведу в свой дом.

– Ты свадьбу играть будешь, а мне гату печь велишь? У тебя в Ереване дочери живут, пускай они и пекут. А что за женщина?

– Такая же, как ты, красивая, румяная. Грудь ровно Рахве-Дуран в июне, спина что твой Хлатский мост. Куснуть бы тебя в щеку, Тирун, эх!

– Девка, ты в дом иди, а я посмотрю, что этот чокнутый говорит, – сказала цахкадзорская женщина, прикрывая дверь в комнату.

– Чьи, говоришь, щеки куснуть хочешь?