Зов валькирий

– А ну и что? Истаскает – еще сошьем! А вырастет – надставим. Или я бобров не достану? Сейчас в дань пойду – привезу. Доли моей не хватит – на серебро куплю.

– Не дури! – одернула его мать. – Куда в куницах с горки кататься! И серебро прибереги, тебе еще хозяйство заводить. Лисиц есть полсорочка, ей как раз хватит. А там справим получше, как из этого вырастет.

По своему происхождению Витислава имела право носить меха, предназначенные для людей королевского рода, – куницу, щипаного бобра, даже соболя, которого изредка, раз в несколько лет, привозили из далеких лесов на северо-востоке, из земель югры. В тех краях никто из людей Олава не бывал – путь туда лежал через страну булгар, а те не допускали чужаков к торговле таким дорогим товаром. Зато куниц, бобров, лисиц рыжих и черных достать было нетрудно – этими шкурками собиралась для Олава дань с чуди, веси, мере. Свенельд с четырнадцати лет участвовал в этих походах, и его дорогущий корляг, с недавних пор носивший имя Страж Валькирии, был лишь наполовину подарен отцом, а наполовину оплачен из его собственной доли с тех сборов. Раздобыв жену княжеского рода, он с обычной своей дотошностью следил, чтобы она получала все, на что имеет право. Чтобы она, став взрослой, никогда не упрекала его в том, что он-де ее обездолил, из дома против воли увезя. Знатная женщина и в замужестве сохраняет право на защиту родной семьи, но такого, чтобы велиградская родня Витиславы явилась проверять, не обижают ли дочь в семье мужа, едва ли стоило когда-нибудь ждать. Поневоле сделавшись для юной супруги единственной опорой, Свен еще больше стремился не дать ей и самому себе повода для упрека.

– Ну… – упрямо набычившись, Свенельд подумал немного. – Надо сделать два кожуха: один на горке валяться, другой в хорошие люди выйти. Вот будет йоль, приедут гости, и варяжинские, и словенские, и люботешские, и будгощские – все приедут, а моей жене, княгине родом, выйти не в чем!

Радонега поддразнивала среднего сына, что-де сидит и смотрит на жену, как на едва проклюнувшийся гриб, мысленно подгоняя расти поскорее. На самом деле сидеть и смотреть Свенельду было особо некогда. Деды Олава утвердились сперва в Ладоге, а потом в Хольмгарде более ста лет назад; благодаря их упорству и доблести он теперь собирал дань с весьма обширной земли, от Луги на западе до Неро-озера и Огды-реки на востоке. Для объезда одной только восточной части владений требовалось месяца три-четыре. Путь от Хольмгарда до Ваугед-озера, или до Огды и Южных Долин растягивался переходов на двадцать, да столько же обратно. К тому надо прибавить разъезды на местах и всякие дорожные сложности, и эти дела занимали всю вторую половину зимы – от йоля до равноденствия, пока сохранялся санный путь.

Чтобы управляться с такими просторами, Олав держал постоянную дружину из семи-восьми десятков человек, а для зимних объездов еще нанимал людей из словен – до сотни. Его хирдманы (по-славянски называемые отроками) по большей части жили в двух дружинных домах в Хольмгарде, на хозяйском дворе. Иные, имеющие средства завести свое хозяйство, женились и ставили избы на посаде, который постепенно рос южнее крепости, между нею и протокой.

Альмундов двор был внутри городца, неподалеку от княжьего. Предполагалось, что к женитьбе сыновей им будет поставлено свое жилье, но у Свенельда после свадьбы все осталось почти по-старому. Юная «княгиня» вести хозяйство пока не могла, а он сам слишком мало времени проводил дома. Альмунд, правда, заказал нарубить зимой леса для будущего строительства, но пока Свен по-прежнему жил в родительской избе и спал на полатях с братьями, а Витяна обитала в девичьей, вместе с женской челядью и своими служанками, и жила так, будто поступила в дочери к Радонеге. Своего мужа она видела редко, только за столом, и то когда Свен бывал дома. Время она проводила по большей части со свекровью, та обучала ее вести хозяйство, как это принято в здешних местах. Из рукоделья Витислава знала не больше, чем любая девочка, – только прясть, шить, ткать пояса и тесьму на бердышке. До настоящего ткацкого стана она еще не доросла, а ведь не умеющая ткать, как считается, и детей иметь не может[10].

Со временем Витислава немного приободрилась и уже не так боялась чужих людей, к которым ее забросила недобрая судьба. Лишь вечерами, бывало, она сидела за прялкой, глядя в полутьму, и тогда в глазах ее проступало прежнее отчаяние, а в складке губ появлялась совсем не детская горечь, и от этого она делалась старше на вид, оставаясь такой же маленькой. Шли дни, недели, месяцы, а этот дурной сон все не кончался, потрясение потихоньку сменялось привычкой к мысли, что былого не вернуть, но от этого становилось лишь тяжелее на сердце. Она была достаточно взрослой, чтобы понять суть произошедших перемен, но слишком незрелой, чтобы иметь силы с ними справиться.