Зовем воображение на помощь. Детская нарративная терапия

Сельская жизнь, в частности сельская местность, дикая природа противопоставляются таким образом разрастающимся промышленным городам… В то же время ребенок становится ключевой фигурой в романтическом мышлении, потому что ребенок ассоциируется с природой, ставшей по-новому привлекательной.

…И в ребенке, и в природе видели чистое и невинное, даже райское состояние… не запятнанное взрослением и, соответственно, развитием «общества» (Cloke & Jones, 2005, p. 323).

Когда однажды дети столкнутся с миром стали и копоти, им придется пройти ученичество в обществе, которое ждет их с нетерпением и которое навсегда изменит их. По иронии судьбы, мы по-прежнему зависим от языка, метафор и знакомого культурного нарратива, поэтому легко можем представить себе эту картинку. И даже понимание того, как устроен этот нарратив, не делает картинку менее убедительной. Родители в результате чувствуют, что перед ними стоит невыполнимая задача – защитить своих детей от цивилизации, которая придет и отнимет присущие им природные дарования в угоду своему грязному образу и подобию.

Сегодняшние родители часто замечают, что воюют на два фронта: они должны сканировать внешний мир на предмет возможных опасностей и одновременно обращать внимание на внутренний мир своих детей – постоянно мониторить, что может быть не так внутри. Это язык защиты (т. е. уязвимости) и дисфункции (т. е. ненормальности), именно он выбирается для разговора в кабинете терапевта. Вот, к примеру, как Беверли, мать девятилетней Морин, использует диагностические термины в первой беседе по телефону с Дэвидом М. (Д.М.).

Беверли (очень озабоченно): Боюсь, что у нее тревожное расстройство.

Д.М.: Что именно вас беспокоит, что вы заметили?

Беверли: Ну, у нее всегда были проблемы с сепарацией.

(Д.М. вспоминает, что язык клиницистов привлекает родителей не меньше, чем профессионалов.)

Д.М.: Я могу представить, что вы имеете в виду, но могли бы вы рассказать подробнее?

Беверли: Ну, она никогда не хочет пойти поиграть с детьми, если я не иду с ней. Раньше я об этом не задумывалась.

Д.М.: Почему вы задумались об этом теперь?

Беверли: Я заметила, что она изменилась, когда умер ее дедушка. Он умер недавно от сердечного приступа. С тех пор она все думает, что ее деда был бы еще жив, если бы она повнимательнее наблюдала за ним, когда он приходил в последний раз. Вчера она спросила меня, по каким признакам можно заметить приближающийся инфаркт. Она слишком маленькая, чтобы задумываться о таких вещах. Она должна радоваться своему детству.

Дальше Беверли рассказала, что Морин стала больше беспокоиться о здоровье и благополучии членов семьи. В последние недели Морин принялась звонить ей на работу, чтобы убедиться, что с ней все в порядке, потому что иначе была не в силах дождаться ее возвращения. Еще она начала сохранять вещи «на память» (например, корешки от билетов в кино, чеки): «Если с кем-то из нас что-нибудь случится, пусть останется на память».

Исходя из этого описания, Д.М. легко мог бы подобрать нужный диагноз. При встрече с Морин поиск свидетельств тревожного расстройства наверняка дал бы результаты, особенно если учесть, что диагностический язык формирует нужное восприятие (Madsen, 2007). В какой-то момент в поиске причинно-следственных связей Д.М. обратил бы свой оценивающий взгляд на Беверли. (Не из-за нее ли у Морин сформировался тревожный тип привязанности?) Д.М. быстро определил бы ключевой фактор риска. Его внимание было бы целиком сосредоточено на оценке ситуации, и тогда он вряд ли смотрел бы на Морин (или Беверли) иначе, чем через призму их нарушенной идентичности.