Зови меня своим именем (ЛП)

Но я также знал, что чем больше он демонстрировал признаки сомнения в моих словах, в моей заявленной правде, тем больше старался я оставить его один на один с догадками. И даже если на деле он ничего не подозревал, мои слова и действия тем более оставляли бы его в том же положении. Мне принесла бы большее удовлетворение его вера в мой искренний интерес к Кьяре, чем если бы он продолжил упорствовать и спорить. Это заставило бы меня полностью замкнуться. Безмолвствуя, я должен был бы признать те вещи, что не отметил сам для себя, не знал, что они во мне есть и что их надо признавать. Безмолвствуя, мое тело подвело бы меня раньше, чем я успел сказать хоть какую-то остроту, пусть и заготовленную заранее. Я бы краснел, и краснел, и краснел, не в силах подобрать слова, совершенно сломленный. И во что бы это вылилось? Что бы он ответил?

«Лучше сдаться сейчас, — думал я, — чем прожить еще один день, жонглируя своими неправдоподобными, ”попробую еще раз позже”, решениями».

«Нет, пусть лучше он никогда не узнает. Я бы мог жить с этим. Я бы мог всегда, всегда жить с этим». Меня не удивило, как легко я с этим смирился.

***

И все-таки среди этой меланхолии порой трогательные моменты внезапно вспыхивали меду нами. Тогда слова, что я так жаждал сказать ему, почти срывались с моих губ. «Моменты зеленых плавок» — так я их называл, даже когда моя цветовая теория не подтвердилась и у меня больше не было уверенности: ждать ли доброты в «синие» дни или остерегаться «красных».

Музыка оставалась простой темой для разговора, особенно, когда я играл на пианино. Или когда он хотел, чтоб я сыграл на гитаре в той или иной манере. Ему нравились мои комбинации из двух, трех и даже четырех композиторов, сочетавшихся в одном фрагменте, а затем транскрибированных мной. Однажды Кьяра напевала популярную песенку, и, поскольку это был ветреный день, и никто не пошел не то что на пляж, но даже не хотел выходить на улицу, все друзья собрались вокруг пианино, пока я исполнял эту мелодию Моцарта в вариации Брамса. «Как ты это делаешь?» — спросил он меня после, лежа в раю.

— Иногда единственный способ понять художника — это занять его место, пробраться внутрь него. Тогда все остальное откроется само собой.

Мы снова начали говорить о книгах. Я редко говорил с кем-либо о книгах, кроме своего отца.

Мы говорили о музыке, о досократовской философии, об университетах в Штатах.

А еще была Вимини.

Впервые она вторглась в наше утро, когда я как раз играл брамсовскую вариацию Генделя.

Ее голос разбил спокойную полуденную жару.

— Что ты делаешь?

— Занимаюсь, — ответил я.

Оливер, лежавший на животе у бассейна, поднял голову; пот скатился по его спине между лопаток.

— Я тоже, — ответил он, когда она повернулась к нему с тем же вопросом.

— Вы болтали, а не занимались.

— Одно и то же.

— Я бы тоже хотела позаниматься. Но никто не позволяет мне.

Оливер, прежде не видевший Вимини, беспомощно обернулся ко мне, поскольку понятия не имел о правилах этого разговора.

— Оливер, познакомься, это Вимини, практически наша ближайшая соседка, — она протянула ему руку, и он ее пожал. — У нас день рождение в один день, но ей десять лет. А еще она гений. Ты ведь гений, Вимини?

— Так они говорят. Но мне кажется, это неправда.

— Почему? — спросил Оливер, стараясь, чтобы его голос не звучал слишком покровительственно.

— Это была бы совершенная безвкусица, если бы природа сделала меня гением.

Оливер изумился сильнее, чем когда-либо прежде:

— Повтори?

— Он не знает, да?

Я покачал головой.

— Говорят, я не проживу долго.

— Почему они так говорят? — он выглядел совершенно ошеломленным. — Откуда ты знаешь?

— Все знают. Потому что у меня лейкоз.

— Но ты такая красивая, такая здоровая и умная, — запротестовал он.

— Как я и сказала ранее: дурной вкус.

Оливер, который к тому моменту уже сидел в траве на коленях, буквально выронил книгу на землю.

— Может, ты как-нибудь мог заглянуть и почитать мне, — сказала она. — Я, правда, очень милая… и ты выглядишь милым тоже. Ну, до свиданья.

Она перебралась через ограду.

— И прости, если я испугала тебя… ну…

Можно было буквально видеть, как она пытается удержаться от плохой метафоры.

Если музыка так и не смогла сблизить нас хотя бы на несколько часов тем днем, это неожиданно удалось Вимини.

Мы говорили о ней весь день. Мне не пришлось придумывать, что сказать. В основном говорил и спрашивал он. Оливер был заворожен. Впервые я не говорил о себе.

Вскоре они подружились. Она всегда показывалась с утра, когда он возвращался с пробежки или плаванья, они вместе шли к калитке, спускались по ступеням и прогуливались до одного большого камня, где они садились и разговаривали до самого завтрака. Никогда прежде я не видел дружбу более красивую и глубокую. Я никогда не ревновал, и никто, уж точно не я, не посмел бы встать между ними или подслушать, о чем они говорили. Я никогда не забуду, как она подавала ему свою руку на спуске к скалам. Она редко рисковала так, если только не была в сопровождении старших.

***