Зови меня своим именем (ЛП)

По пути с холма мы проехали мимо моего секретного места, и в этот раз уже я смотрел в другую сторону. Изобразил амнезию. Уверен, если бы я тогда обернулся к нему, мы бы обменялись одинаковыми заразительными улыбками соучастников и тут же стерли бы их, вспомнив смерть Шелли. Еще одно напоминание, как далеко мы должны держаться друг от друга сейчас. Возможно, здесь могло быть иное основание для улыбки: «Я уверен, что ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь, что я избегаю все упоминания бермы Моне». Как ни странно, чем дальше молчание разводило нас в стороны, тем явственнее становился идеально синхронизированный момент интимности, и мы оба не хотели его разрушать. «Вот это тоже есть в книге репродукций», — вместо комментария я прикусил язык. Без разговоров.

Но, если бы в наши следующие утренние поездки он однажды спросил о них, я бы рассказал все.

Я бы рассказал ему, пока мы толкали педали велосипедов и взбирались на холм к нашей любимой piazzetta, ставшей символом правды, о каждой ночи в ожидании. Зная, что он в своей постели, я открываю ставни французских окон — стекло дребезжит, старые петли предательски скрипят — и выхожу на балкон в одних пижамных штанах. Услышал ли ты меня? Что я здесь делаю? Ночь слишком жаркая и запах цитронеллы невыносим. Невозможно ни спать, ни читать, только смотреть на море, и я не могу заставить себя уснуть. Почему? Я дам очень простой ответ: «Ты не хочешь этого знать». Или окольным путем расскажу о своем обещании никогда не пересекать невидимую черту между нашими частями балкона. Отчасти, боясь его оскорбить; отчасти, не желая проверять невидимую растяжку между нами. «О какой растяжке ты говоришь?» Растяжка, которую однажды ночью, если мои сны будут слишком явными или я выпью слишком много вина, я легко пересеку, толкну окно в твою комнату и скажу: «Оливер, я не могу уснуть, позволь остаться с тобой». Эту растяжку.

***

Воображаемая проволочная растяжка маячила на протяжении всей ночи. Сова, поскрипывающее на ветру окно в комнате Оливера, музыка вдалеке, танцы всю ночь напролет в соседнем городке, кошачья возня поздней ночью или скрип деревянной перемычки двери моей спальни — что угодно могло разбудить меня. Эти звуки были рядом с самого детства, и, как спящий олененок стряхивает хвостом навязчивое насекомое, я точно знал, как отвлечься и уснуть снова. Однако иногда нечто, не похожее на чувство страха или стыда, проникало из моего сна в реальность и, паря вокруг, наблюдая за мной, в конце концов, опускалось к моему уху, нашептывая: «Я не пытаюсь тебя разбудить, Элио, правда, не пытаюсь. Засыпай, Элио, спи». Я прикладывал все силы, стараясь вспомнить сон, в который проваливался вновь. Ох, если бы я только мог постараться лучше!

Но сон не возвращался, и, конечно же, не одна, а целых две тревожные мысли, как парные призраки, обретающие очертания в тумане, вставали рядом и смотрели на меня: желание и стыд. Желание открыть окно и без раздумий вбежать в его комнату полностью голым. Стыд, сковывающий тело. Сделать хоть что-то из этого, допустить малейший риск — я не мог. Это были они, наследие юности, два талисмана моей жизни — голод и страх, смотрели на меня и говорили: «Так давно ты посмел попробовать и получил награду, почему не можешь сейчас?» Без ответа. «Так многие не обращают внимания, так почему это делаешь ты?» Без ответа. А потом звучит оно, опять высмеивая меня: «Если не позже, Элио, то когда?»