Зови меня своим именем (ЛП)

Это должно было прийти мне в голову немного позже, пока я все еще был в его руках. Это разбудило меня, прежде чем я понял, что задремал, наполнило непонятным чувством страха и тревоги. Я чувствовал тошноту, как будто неожиданно заболел. Несколько часов в душе — чтобы смыть все прочь; целую ванную — чтобы полоскать рот. Мне было нужно оказаться как можно дальше… от него, от этой комнаты, от того, что мы сделали вместе. Сознание оформляло эту мысль постепенно, словно выплывая из кошмара. Хотел ли я этого на самом деле? Альтернатива была ничем не лучше этого гигантского, бесформенного облака ненависти к себе и раскаяния, затопившего меня целиком.

Я никогда не буду прежним. Как я позволил ему сделать эти вещи со мной, и как охотно я сам участвовал в них, как подстрекал и ждал его реакций, умоляя: «Пожалуйста, не останавливайся»? Сейчас его высохшее семя на моей груди было как доказательство, что я переступил эту ужасную черту не наедине с дорогими для меня людьми, даже не наедине с самим собой или чем-то священным, в единстве расы, бросившей нас в объятья друг друга. А Марсия сейчас стояла, как далекая сирена на тонущих рифах, призрачная и эфемерная, омытая потоками летних волн, пока я, стараясь вырваться к ней, сражался с затягивающим водоворотом тревоги. Она должна была остаться частью того мира, что поможет мне восстановить себя днем. Я чувствовал, что оскорбил не ныне живущих, ныне знакомых, но тех, кто еще не родился или с кем я еще не встретился. Теперь я никогда не смогу полюбить их без воспоминаний об этом ужасающем море стыда и отвращения, возникшего между их жизнями и моей. Это будет преследовать и очернять мою любовь к ним, растаптывать все хорошее во мне.

Или я взбаламутил что-то гораздо более глубокое? Что это было?

Возможно, это омерзение всегда жило во мне, пусть замаскированное, и потребовалась всего одна ночь, чтобы его освободить?

Что-то на грани с тошнотой, что-то вроде раскаяния — это было оно? — захватывало меня тем крепче, чем больше солнечного света я замечал за нашими окнами.

Едва раскаянье начало растворяться в первых рассветных лучах, едва я начал успокаивать ворох мыслей и тревог в голове, я переменил позу и тут же снова почувствовал дискомфорт. Он вернулся с удвоенной силой, как будто увеличив счет, накопив новых сил. Я знал, что будет больно, но не ожидал, что боль переплетется с чувством вины.

Снаружи занимался новый день.

Почему он неотрывно смотрел на меня? Он догадывался, что я чувствую?

— Ты несчастлив, — подвел черту своим наблюдениям Оливер.

Я пожал плечами.

Я не его ненавидел — а ту вещь, что мы сделали. Я просто не хотел, чтобы он пока заглядывал в мое сердце. Вместо этого я хотел вытряхнуть себя из болота самоненависти, но не знал, как.

— Тебе плохо из-за этого, не так ли?

Снова я лишь пожал плечами.

— Я знал, нам не надо было этого делать. Я знал это, — повторил он. Впервые в жизни я наблюдал, как он казался растерянным, пал жертвой сомнений. — Нам следовало поговорить…

— Возможно.

Из всех сказанных мною вещей тем утром «возможно» была самой жестокой.

— Ты ненавидишь это?

Нет, я не ненавидел это. Но то, что я чувствовал, было гораздо хуже ненависти. Я не хотел помнить, не хотел думать об этом. Убрать это прочь. Как будто этого никогда не случалось. Я попробовал, и мне не понравилось, так что теперь я хотел назад свои деньги, хотел открутить назад фильм в босоногий момент у закрытой балконной двери, я не пойду дальше, я сяду и буду вариться в собственных мыслях, никогда так и не узнаю — но лучше спорить со своим телом, чем чувствовать то, что я чувствую сейчас. «Элио, Элио, мы предупреждали тебя, ведь так?»

Я лежал в его постели, оставался там из-за чрезмерного чувства вежливости.

— Ты можешь поспать, если хочешь, — возможно, это были самые добрые слова, которые он когда-либо говорил мне.

Рука на моем плече, пока я, словно Иуда, повторял про себя: «Если бы он только знал, если бы он только знал, что я хочу быть в целых лигах, в целой жизни от него». Я обнял Оливера. И смежил веки.

— Ты смотришь на меня, — глаза оставались закрыты. Мне нравилось, когда на меня смотрели, пока мои глаза были закрыты.

Мне одновременно хотелось, чтоб он был как можно дальше, тогда я бы смог почувствовать себя лучше, смог забыть, и мне было необходимо, чтобы он оставался рядом, если бы вдруг мне стало хуже. Потому что мне не к кому было бы обратиться.

И над всем этим часть меня была на самом деле счастлива. Все закончилось. Он был вне моей системы. Я был готов расплатиться. Вопрос заключался в другом: поймет ли он? И простит ли?

Или это счастье — еще один трюк, чтобы избежать нового приступа отвращения и стыда?

***