Зови меня своим именем (ЛП)

Что ж, еще разок. Вид на залив: проверил.

Запах сосен: проверил.

Домик станционного смотрителя: проверил.

Вид холмов вдалеке, навевающих воспоминания о нашей утренней поездке из Б., сумасшедшей езде вниз, когда мы чуть не сшибли цыганскую девушку: проверил.

Запах мочи, бензина, смолы, эмали: проверил, проверил, проверил и проверил.

Анчизе поднял мой рюкзак и предложил донести. Я отказался; рюкзаки не предназначены для кого-либо, кроме своих владельцев. Он не понял моего аргумента, но вернул его.

Он спросил, уехал ли синьор Уливер.

— Да, этим утром.

— Triste⁸⁵, — подметил он.

— Да, немного.

— Anche a me duole.⁸⁶

Я избегал смотреть ему в глаза. Мне не хотелось его поддержать, сказав что-нибудь, развить тему.

По моему прибытию мать подробно расспросила о нашей поездке. Я ответил, что ничего особенного не произошло: видели Капитолий и Виллу Боргезе, Сан-Клементе. Много гуляли. Множество фонтанов. Множество странных мест по ночам. Два ужина.

— Ужина? — ее голос прозвучал именно с той инстанцией «видишь-я-же-тебе-говорила». — С кем?

— С людьми.

— Какими людьми?

— Писателями, издателями, друзьями Оливера. Все ночи напролет.

— Нет даже восемнадцати, а уже ведет la dolce vita⁸⁷, — вставила ехидную насмешку Мафалда. Мать с ней согласилась.

— Мы подготовили твою комнату. Подумали, ты будешь рад опять въехать в нее.

Это немедленно расстроило меня и разозлило. Кто дал им такое право? Они абсолютно точно осмотрели все тщательно и с особым любопытством. Вместе или каждый в свой черед.

Я всегда знал, что, в конце концов, придется вернуться в мою комнату. Но я надеялся на более медленный, более длительный переход к обычному укладу жизни до Оливера. Я представлял себя лежащим на кровати, набираясь смелости войти в его комнату. Я не предвидел, что Мафалда уже сменила его простыни… наши простыни. К счастью, я еще раз попросил оставить мне «Парус» этим утром (а до этого попросил носить ее все дни в Риме). Я положил ее в полиэтиленовый пакет из прачечной нашего отеля и, кажется, был готов прятать ее ото всех всю свою жизнь. Время от времени по ночам я бы доставал «Парус» из пакета, убедившись, что она не приобрела запах пластика или моей одежды, клал ее рядом с собой, оборачивал длинные рукава вокруг себя и шептал в темноте его имя. «Уливер, Уливер, Уливер», — это голос Оливера, зовущий меня своим именем, подражая выговору Мафалды и Анчизе; это мой голос, зовущий его его именем в надежде, что он позовет меня моим, которое я произносил за него для меня и вновь для него: «Элио, Элио, Элио».

Желая избежать очередного напоминания об его окончательном отъезде, я вошел в свою комнату не через балконную дверь, а через лестницу в доме. Зайдя и уронив рюкзак на пол, я упал на свою теплую, освещенную солнцем постель. Господи, спасибо! Они не постирали покрывало! Неожиданно я почувствовал радость от возвращения обратно. Я мог уснуть прямо сейчас и прямо там, забыв о «Парусе», запахе и об Оливере. Кто может отказаться от сна в два или три часа пополудни в средиземноморье?

Изнуренный, я решил засесть за Гайдна гораздо позже и начать именно с того места, где остановился в прошлый раз. Или можно было пойти на теннисный корт, развалиться на прогретых скамьях (одна мысль об этом посылала дрожь удовольствия по моему телу), сыграть с кем-нибудь. Кто-нибудь нашелся бы обязательно.

Я никогда не радовался дневному сну так безмятежно. «Еще успеется окунуться в горе», — подумал я. Горе должно было прийти обязательно, может быть, незаметно — так эти вещи происходят, как я слышал — и не будет никакого облегчения. Игнорировать его, тем самым уничтожая. «Это жалкий, трусливый поступок», — говорил я себе, прекрасно зная, что в этом я был ас. А если бы оно неудержимо захлестнуло меня целиком? Если бы оно захватило и не отпустило? Горе, пришедшее остаться навсегда. Если бы оно сделало со мной то же самое, что я мечтал сделать с ним в те ужасные ночи: словно отобрало какую-то важную часть моей жизни, как часть тела, и потеря Оливера — все равно что потеря руки? «Ты будешь видеть его призраки повсюду в доме, и уже никогда не сможешь стать прежним. Ты потерял это, ты всегда знал, что потеряешь, и готовился к этому; но ты не можешь заставить себя жить с этой утратой. И надежды не возвращаться мыслями к нему — все равно что молитва не видеть о нем сны. И то, и другое безмерно ранит».

Странная идея охватила меня: «Что если мое тело — только мое тело и мое сердце — так остро нуждаются в его? Что тогда делать?

Что если ночами я не найду себе места, пока он не окажется рядом со мной, во мне? Что тогда?»

Размышления о боли до самой боли.