Зови меня своим именем (ЛП)

Я знал, что я делаю. Даже в своем сне я знал, что я делаю. «Пытаешься привить себя, вот что ты делаешь — в итоге ты просто убьешь все — подлый, коварный мальчик; вот, кто ты такой: подлый, бессердечный, коварный мальчик». Я улыбнулся внутреннему голосу. Солнце светило прямо на меня, и я любил это солнце любовью язычника ко всему в этом мире. «Язычник, вот кто ты такой». Я никогда не думал, насколько люблю землю, солнце, море… людей, вещи. Даже искусство пришло на ум. Или я вновь себя обманывал?

В середине дня я осознал, что наслаждаюсь сном самим по себе, а не как спасительным убежищем. Заснуть в собственном сне и видеть сны — разве может быть что-либо лучше? Нечто настолько совершенное, как чистое благословение, осенило меня. «Должно быть, сегодня среда», — подумал я, и в действительности была среда. Шлифовальная установка гудела во дворе, затачивая каждую режущую поверхность в нашем доме. Мафалда, как всегда, болтала с мастером, держа его стакан лимонада, пока он скользил инструментом по шлифовальному камню. Скрипучий щелкающий звук его колеса, он трещал и шипел в горячем воздухе, становясь для меня блаженством. Я никогда не мог признаться сам себе, насколько счастливым в тот день сделал меня Оливер, съев мой персик. Конечно, это тронуло меня, но еще и польстило, словно его жест сказал мне: «Я верю каждой клеточкой своего тела, что каждая клеточка твоего тела не должна, никогда не должна умереть, но если ей придется умереть, то пусть лучше она умрет в моем теле». Он открыл частично приоткрытую балконную дверь, зашел внутрь (у нас не было настроения для разговоров тогда); он не спрашивал, может ли войти. Что я собирался сделать? Сказать: «Ты не можешь зайти»? Я протянул ему руку, приветствуя и желая сказать: «Я не собираюсь больше обижаться, больше никогда я не буду обижаться», — и позволить ему проскользнуть ко мне в постель. До того, как я уловил звук точильного камня и цикад, я не знал, сплю я или вижу сон, но оба состояния были приятны — спать или видеть сны — они были одинаковы, я был рад им обоим.

Я проснулся около пяти. Мне не хотелось ни играть в теннис, ни заниматься Гайдном. «Время поплавать», — решил я, переоделся в плавки и пошел на пляж. Вимини сидела на невысокой стене, опоясывающей их сад.

— С чего бы ты решил искупаться?

— Не знаю. Захотелось. Пойдешь со мной?

— Не сегодня. Они заставляют меня надевать эту смешную шляпу, если я собираюсь выйти на улицу. Я похожа на мексиканского бандита.

— Панчо Вимини. Что будешь делать, если я уйду плавать?

— Наблюдать. Если только ты не проводишь меня к тем камням, тогда я посижу там в своей шляпе.

— Ну, тогда пошли.

Не было нужды просить ее подать руку. Это происходило естественно, как слепые находят твой локоть.

— Только не иди слишком быстро.

Спустившись по ступеням вниз, она выбрала приглянувшийся камень, и мы уселись рядом. Это было ее любимое место с Оливером. Камень был теплым, мне нравилось, как ласково солнце касалось кожи в это время суток.

— Я рад, что вернулся.

— Ты хорошо провел время в Риме?

Я кивнул.

— Мы скучали по тебе.

— Кто «мы»?

— Я и Марсия. Она искала тебя на следующий же день.

— Ага.

— Я сказала ей, куда ты уехал.

— Ага, — повторил я, чувствуя, как этот ребенок сканирует мое лицо.

— Думаю, она знает, что не очень тебе нравится.

Этот вопрос не стоил споров.

— И?

— И ничего. Мне просто ее жаль. Я сказала, ты уехал в большой спешке.

Вимини явно была довольна своей хитростью.

— Она поверила тебе?

— Думаю, да. Вообще-то это не такая уж и ложь.

— В каком смысле?

— Ну, вы оба уехали, не попрощавшись.

— Да, ты права. Но мы ничего не хотели этим сказать.

— Ох, твое поведение меня не задело. А вот его — да. Очень сильно.

— Почему?

— Почему, Элио? Ты уж прости мои слова, но ты никогда не был особо воспитанным.

Мне потребовалось какое-то время, прежде чем догадаться, о чем она.

— Я тоже, может быть, больше никогда его не увижу.

— Нет, ты сможешь его увидеть. А я не уверена насчет себя.

В горле встал ком, я скорее оставил ее и спустился к воде. Случилось именно то, что я предсказывал, могло случиться: я смотрел на воду тем вечером и на краткий миг забыл, что его здесь больше нет, что больше нет нужды оборачиваться и смотреть на балкон, где его образ все еще не стерт. И все-таки еще несколько часов назад его тело и мое тело… Сейчас он, наверное, ест свое второе блюдо в самолете и готовится приземлиться в аэропорту Кеннеди. Я знал, что он тоже был полон горя, когда в последний раз поцеловал меня в одной из туалетных комнат Фьюмичино. И если в аэропорту и самолете его могли бы отвлекать выпивка и фильмы, то в комнате Нью-Йорка, оставшись один на один с собой, печаль охватила бы его снова. Я не хотел думать о нем грустном, потому что я знал: ему будут ненавистны мысли обо мне грустном в нашей спальне, которая очень скоро стала только лишь моей спальней.