Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века

Правда. И тем хуже себя будет чувствовать ребенок. Ну уж нет! С ней и с малышом все будет хорошо. Она спокойна. Что бы ни случилось, она будет сохранять спокойствие, и все будет хорошо.

В положенное время, и даже без особой боли, она родила близнецов, двоих чудесных горластых мальчишек, которых, согласно желанию отца, нарекли Мехмедом и Селимом.

Это были красивые, сильные, здоровые дети, но, глядя на них, Хюррем ощущала, что сильнее всего любит маленького Сулеймана. Это пугало ее: у нормальной матери не должно быть любимчиков! Но – ничего не могла с собой поделать. То ли оттого, что сама была виновата в его преждевременном рождении, в его слабости. То ли оттого, что ей импонировала его жажда жизни, жажда деятельности. Ему было всего полтора годика, но он уже пытался – правда, безуспешно – повторить некоторые вещи, которые делала его старшая сестра Михримах, тоже, надо признать, весьма шустрая особа.

Хюррем сама удивлялась тому, как все успевает: и читать, и писать стихи. В последнее время очень полюбила делать это, и результат, как ни странно, нравился даже ей самой. Успевала и играть с детьми в разные развивающие игры (рисовала детям зайчиков, медведей, один раз даже нарисовала нечто, похожее на Чебурашку, и рассказала придуманную ею самой сказку, ведь те сказки, которые рассказывали ей, для малышей, родившихся в шестнадцатом веке, просто не годились) и не запускать при этом свои «политические шалости», как она это называла. С другой стороны, как в свое время успевала ее мама? Политики, правда, в ее жизни не имелось, зато имелась работа, стирка, уборка, приготовление еды. Сама-то она от хозяйственных хлопот была избавлена.

И – честно признаться – порой жалела об этом. Нет, мыть посуду или выглаживать постельное белье – тут уж увольте. А вот приготовить что-нибудь вкусненькое…

Однажды она заявила мужу:

– Сегодня буду готовить тебе борщ.

– Что готовить? – не понял Сулейман; сам он изучал отчет санджакбея Амасьи. Она этот отчет уже просмотрела, ничего, заслуживающего внимания, не нашла и теперь не понимала, почему муж читает этот документ так долго.

– Борщ. Это такая чорбасы. Обещаю, тебе понравится!

Сулейман оторвался от отчета. Лицо у него было недовольное.

– Негоже хасеки марать свои руки на кухне.

Хюррем ласково заглянула мужу в лицо.

– Разве может работа быть зазорной? Ну что плохого, что ты попробуешь еду, какой кормила меня моя мама?

– Можно повелеть служанкам, и они сготовят любую еду, – сухо отвечал султан, снова беря отчет. Почему-то кверху ногами.

– Что может быть для женщины большей радостью, чем приготовить еду для своего любимого мужчины?

– Почему-то раньше ты об этом не вспоминала, – буркнул он, снова кладя бумаги на стол. – Не хватало еще, чтобы даже служанки стали обсуждать своего султана и говорить, что его сумасбродная жена вьет из него веревки.

Она потерлась носом о его макушку. Сулейман, как и полагалось правоверному мусульманину, голову брил, и макушка была жесткой, как наждачная бумага.

– А давай сделаем вид, что ты меня наказал? За какую-то провинность отправил на один день на кухню. Давай?

Она знала его уже более шести лет. Она видела его разным: грозным и растроганным, грустным и веселым, гневающимся и любящим. Но вот чтобы он так смеялся – такого она не помнила. К тому же она вроде ничего смешного и не сказала…

– Ты чего?!

Он ухватил ее руку, поцеловал ладонь, щекоча усами.

– Мне кажется, кухарки скорее поверят, если на кухню сошлешь меня ты, моя милая хасеки.

– И ты… тебя это не смущает?

Он покачал головой.

– Мне совершенно все равно, кто и что может подумать. Ничье мнение меня не интересует. Кроме твоего.

– А мнение Ибрагима? – Ну зачем, зачем она это спросила?! Какое ей дело до того Ибрагима! Ведь они и не видятся почти, разве что – на приемах. Да и палки в колеса ей Ибрагим не вставлял – чаще всего поддерживал все идеи, которые она предлагала Сулейману. Правда, он и не знал о том, что эти идеи – ее, так что это не в счет. Но, по большому счету, взъедаться на Ибрагима ей все-таки не за что.

Муж, видимо, считал так же; он нахмурился:

– Скажи мне, почему ты не любишь Ибрагима?

– Я почти не знаю его, – ответила она почти правду.

– Почти не знаешь – но не любишь? Может быть, это просто ревность с твоей стороны?

Ревность? Пожалуй, столько внимания, сколько ей, Сулейман не уделяет никому, да и вообще ревновать мужчину к друзьям – это глупо. Или… или Сулейман имел в виду что-то другое?! Не дружбу, но… отношения совсем другого рода?

Господи, только этого для полного счастья и не хватало!

Но ислам запрещает гомосексуализм, потому что считает его противоестественным!

С другой стороны, Ибрагим – грек… Но Сулейман-то не грек!

Сулейман испугался:

– Тебе плохо? Ты побледнела и так странно смотришь…

Хюррем махнула рукой:

– Пустое. Мне нужно немного прилечь. Голова заболела.

Уже у себя в комнате, запершись от любопытных глаз, она продолжала метаться от окна к двери.