Оконце в карете все сплошь заливало. Да и много ли увидишь на мокрых полуночных улицах. Как ни сдерживался Иван Петрович Липранди, а внутри было горько. Тринадцать месяцев разысканий. И пахал, и сеял; а пожинает другой. Возле церкви Пантелеймона стояло множество экипажей, блестели мокрые бока лошадей, и Иван Петрович посочувствовал тем, кто в этакую чертову погодку отправился на служение богу. Каково же было его удивление, когда, повернув у Цепного моста налево, он увидел, что ряд экипажей тянется и по набережной, далеко за известный дом, к которому он сам направлялся. У освещенного крыльца теснились дрожки, кареты, кабриолеты. Окна дома сверкали, точно в нем задавали бал, парадные двери были распахнуты настежь, и широкая мраморная лестница до самого верху вся в мундирах голубых и зеленых, человек сто офицеров толпилось на ней. На недоуменный Ивана Петровича вопрос, что случилось, знакомый жандармский полковник ответил, что собраны для каких-то арестований и что Леонтий Васильевич ожидает его, Липранди.
Более не задерживаясь, Иван Петрович поднялся наверх и через маленькую приемную прямо проследовал в роскошный кабинет.
— Пора распределять, кому и за кем ехать, — из-за громоздкого своего стола по-начальничьи распорядился Дубельт, едва Липранди вошел. — Посодействуй, Иван Петрович.
Но, взволнованный виденным, Липранди его недослушал.
— Что творится вокруг? Довольно мимо ехать кому-то, на собрание к Петрашевскому или от него, как истреблено будет все, что могло бы их уличить! Сто карет. Слепец понял бы, что происходит что-то особенное!
— Больше предосторожностей сделать нельзя! — вдруг теряя всегдашнюю учтивость, обрубил Дубельт, словно клыки оскалил. — Да и поздно теперь. Предписания, вот, подписаны графом.
На глазах рушилось то, что
К Покрову в Коломну генерал решил отправиться самолично и предложил Ивану Петровичу составить ему компанию. Иван Петрович согласился с одним лишь условием. Что в комнату к Петрашевскому не войдет. По понятиям чиновничьей чести
Дождь утих, когда они спустились к подъезду. Уезжали последними, отправив всех остальных. Предрассветная набережная вновь стала, как обычно, пустынной, сто карет разъехались по предписанным адресам.
…Под утро Петрашевский проводил последних гостей, распахнул для свежести окна и уснул как убитый здоровым молодым сном. Засыпая, он проваливался в небытие, безо всяких видений и, казалось, открывал глаза, только-только успев их закрыть.
В эту ночь, едва он закрыл глаза, ему привиделся сон.
Будто его трясет за плечо жандарм, и мотается надо лбом у жандарма, как у гвардейской лошади, белый султан.
— Вставайте! Вставайте!
Это что за напасть? Фу ты, черт!
— …Вставайте! По высочайшему повелению.
Нет, увы, в эту ночь у него тоже не было снов, а жандарм оказался грубой явью, так же как перепуганный мальчишка с ним рядом.
Михаил Васильевич еле разлепил веки, потянулся к халату. Он служил своему хозяину еще с лицейских времен, один рукав был оторван и самостоятельностью своею доставлял немало веселых минут смешливым приятелям Михаила Васильевича. Одевание халата составляло, таким образом, как бы задачу из двух действий. Первое — облачиться в халат, не заботясь о рукаве, а затем уж натянуть и рукав. Он проделывал все это достаточно ловко, в чем тут же убедился жандарм.
Оказалось, однако, что тот не один. В сторонке незаметно присел и другой. Спросонья близорукий Петрашевский не разглядел ни его, ни его эполет.
— По высочайшему повелению генерал-лейтенант Дубельт, — представился этот второй и протянул Петрашевскому бумагу.
Михаил Васильевич стал разглядывать ее с интересом: «III Отделение собственной Его императорского величества… секретно… Г-ну генерал-лейтенанту… По высочайшему повелению… в 4 часа пополуночи…»
Михаил Васильевич оторвался от чтения, взял с тумбочки золотые часы с крышкой, не без щегольства откинул ее.
— Точность — вежливость королей! — отметил он и вернулся к бумаге: «…арестовать… живущего… опечатать все его бумаги и книги… доставить…»
Тут Михаил Васильевич заметил еще двоих голубых, на которых раньше не обратил внимания вовсе. Эти орудовали у него в кабинете, рылись в ящиках, собирали бумаги и книги, связывали их в тюки… Один даже пошарил за портретом духовного владыки.
Воротив генералу бумагу, Михаил Васильевич велел мальчишке подать сапоги.
Генерал удивился:
— Вы думаете ехать в таком… э-э… виде?
— Сейчас, ваше превосходительство, ночь, — объяснил ему Петрашевский, — в это время я не привык одеваться иначе.
— Вы не знаете, с кем вам придется говорить! Советую надеть что-нибудь поприличнее!
— Ладно, — Петрашевский не стал спорить и начал вытаскивать руку из рукава.
В ожидании, покуда он соберется, генерал принялся было рассматривать разбросанные повсюду книги, но был остановлен возгласом:
— Бога ради, не смотрите, генерал, этих книг!
— Почему же? — нахмурился Дубельт.