Зову живых. Повесть о Михаиле Петрашевском

— Ты гляди на лопасти, понял? — поучал между тем приказчика всезнающий бородатый мужик. — Эвон, у гренадеров конных из-под касок, вишь, на спины свисают? А уж за ними — энто московцы, понял? А уж за энтими — там егеря!

Белые перевязи поверх солдатских шинелей напоминали покосившиеся кресты. Мохнатые шапки возвышались над белыми крестами, точно зловещие черные птицы. А вкруг белого поля за частоколом штыков, как траурная рамка, чернела цепочка следов.

Только черное с белым. Резко, жестко, без полутонов.

— На крраул! — разнеслась по плацу команда. Штыки разом дернулись и застыли, и так же разом дернулась и затаила дыхание толпа.

Только «всеобщий секретарь» по-прежнему прибарматывал пьяненько:

— Помилуй нас, грешных, осподи!

Достоевский. Три четверти часа

Крестный ход за батюшкой был целое путешествие или, во всяком случае, казался путешествием после коротких одиноких прогулок по садику равелина. Едва поднявшееся над горизонтом солнце еще почти не грело — но только не того, кто так долго его не видал… кто восемь месяцев жил одной своей головою и больше ничем. Все уходило в голову, а из головы — в мысль, решительно все, он чувствовал себя, будто под колпаком, из-под которого воздух выкачали. Только представить себе, что слова, видения, образы, стучавшиеся в его голову, могли остаться за крепостными стенами… стоило представить это себе, как охватывал ужас. За товарищей он ужасался, за тех, кто лишен был этих осаждавших его мыслей. Они спасли его в тесном ящике, куда замкнули душу живую. Он не упал духом и не потерял даром времени: придумал два романа и три повести. Одну из них, «Детскую сказку», окончил. И понял: как живуч человек… От свежего ли воздуха, от близкого ли приговора кружилась голова, и хотелось, чтобы уж поскорее все выяснилось, определилось. Он не верил, не мог поверить в назначение серых столбов! За что? За то, что желали добра страждущим своим братьям? Нет, товарищи его правы, те, кто думает, что столбы эти там, в стороне, поставлены в назидание, для острастки… Впереди ссылка…

Что же, жизнь везде жизнь! Подле него будут люди, и быть человеком между людьми, и остаться им навсегда, в несчастьях не унывать и не пасть — вот в чем жизнь. Но голова, которая создавала, жила высшею жизнью искусства? Но память? — мучился он. — Образы, созданные и еще не воплощенные? Они изъязвят его… И все-таки — утешал он себя — останется сердце и та же плоть и кровь, которая так же сможет и любить, и страдать, и жалеть, и помнить, а это ведь тоже жизнь.

Да будет ли еще это все? Он ведь не слышал своего приговора. А ну как товарищи его обманулись? И жизнь оборвется вон там, у серых столбов, шагах в тридцати от помоста?

Наконец людей на помосте расставили по сторонам в два ряда, освободив середину. По обводу же, вдоль перил, выстроились солдаты.

— На крра-уул! — раскатилась команда, и по всему плацу одновременно лязгнули ружья.

— Шап-ки до-лой!

Это уже относилось к ним, на помосте, но от неожиданности почти никто из них этого не осознал, и тогда с голов у них шапки сорвали стоявшие рядом солдаты, а вслед за тем ударили барабаны и чиновник с бумагой в руках, выступив на середину помоста, терпеливо выждал, покуда не смолкла сухая барабанная дробь.

— По рассмотрению… военно-судной комиссиею…

Чиновник встал против первого в левом ряду, это был Петрашевский. К тому, кто стоял в этом ряду восьмым, долетали только обрывки фраз, ударные слова, отдельные выкрики:

— За злоумышленное покушение!.. За участие!.. За недонесение!.. Лишить всех прав состояния!.. Смертной казни расстрелянием!

Нет, он не ослышался.

Сделавши шаг вдоль ряда, чиновник возвестил второму, Николаю Момбелли:

— За произнесение дерзких слов!.. За злоумышление!.. За распространение!.. Лишить всех прав состояния!.. Смертной казни расстрелянием!

И третьему, и четвертому, и пятому (то были поручик Григорьев, штабс-капитан Львов и Спешнев) объявлял чиновник, с каждым шагом продвигаясь по ряду, и тот, кто стоял в нем от начала восьмым, слышал снова и снова, как припев, как эхо, с каждым разом отчетливее и яснее:

— Лишить всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием!

Наконец и он дождался своей череды:

— Отставного! Инженер-поручика! Достоевского! — стертое, как монетка, лицо чиновника ровно ничего не выражало, а голос то и дело срывался в фальцет, — за недонесение! о распространении! преступного о религии и правительстве! письма литератора Белинского и злоумышленного! сочинения поручика Григорьева! — и дальше, с замершим сердцем, он услышал все тот же уже знакомый припев — не предвестие, а самое весть: — лишить всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием!