Зрелость

Сартра не отталкивало подобное противоречие. В Берлине он заинтересовался Мари Жирар в значительной мере потому, что она ничем не дорожила, ничего не хотела, почти ни во что не верила и, уж конечно, в верховенство литературы и искусства. Немыслимо, чтобы когда-нибудь у Сартра возникло некое сомнение или пошатнулась его решимость писать, поэтому ничто не мешало ему терять время, увлекаться, говорить и думать невесть что: опасность ему не грозила. Играя с огнем, он даже находил в этом для себя определенное преимущество, ведь риска обжечься не было: таким образом он убеждал себя, что остается свободным в отношении своих планов и целей; он ускользал от того духа серьезности, который так ненавидел.

Меня же очень занимала книга, над которой я в то время работала, и в течение этих двух лет я писала, сохраняя верность своему прошлому и еще потому, что к этому побуждал меня Сартр. Я тем более не могла поставить под вопрос запреты, на которые себя обрекала, поскольку знала: моя решимость не столь неколебима. Поэтому я отвергала беспорядок, который Ольга внесла бы в мою жизнь, если бы я придавала ей слишком большое значение. Я старалась ограничить ее место в своей жизни, стремясь, чтобы она оставалась тем, чем всегда была для меня; я любила ее всем сердцем, уважала ее, она мне нравилась, но она не заключала в себе истину, я не собиралась уступать ей того наивысшего места, которое занимала в самом центре всего, что существовало вокруг меня. И все-таки мало-помалу уступала. Мне было совершенно необходимо во всем сочетаться с Сартром, поэтому я не могла смотреть на Ольгу другими глазами, чем он.

Наши друзья улыбались или негодовали, удивляясь тому, какую власть взяла над нами эта девчонка. Это объясняется прежде всего качествами самой Ольги. Придумывая в романе «Гостья» образ Ксавьер, я многое брала от Ольги, при этом искажая ее. Конфликт, который приводит двух моих героинь к противоборству, не мог бы достичь остроты, если бы я не наделила Ксавьер, при всей ее внешней привлекательности, безудержным и недобрым эгоизмом; требовалось, чтобы чувства ее были лишь обманчивыми переливами цветов, для того чтобы однажды довести Франсуазу до ненависти и до убийства. У Ольги были, конечно, свои капризы, свои настроения, некая беспечность, но все это, напротив, отражало весьма поверхностную сущность. Ее благородство (в картезианском смысле, который мы придавали этому слову) бросалось в глаза; и очевидность, которую суждено было подтвердить будущему, убеждала нас в глубине, твердости и верности ее сердца. Она была близка нам своим презрением к социальному тщеславию и своим стремлением к абсолюту. Нас не привлекли бы черты, противопоставлявшие ее нам, если бы по самой своей сути она не удовлетворяла бы нашим моральным требованиям; для нас такое соответствие само собой разумелось; мы об этом умалчивали, отмечая лишь то, что нас удивляло, но это было основой наших отношений с Ольгой. Когда я придумывала Ксавьер, то взяла от Ольги, при этом очернив ее, только миф, который мы о ней создали; но она не сумела бы заслужить нашу привязанность и создать этот миф, если бы не была бесконечно богаче, чем вымысел.

Ибо в этом и состояло заблуждение, которое, не без основания, привело в замешательство наше окружение: вместо того чтобы спокойно радоваться нашим отношениям с Ольгой, мы подменили ее мифом. Эта ошибка объясняется отвращением, которое внушал нам зрелый возраст; прежде чем смириться с ним, Сартр пережил невроз, а я, я часто со слезами повторяла, что стареть — это значит деградировать. С каждым днем рядом с Ольгой я чувствовала свою зрелость. А мы исповедовали культ молодости с ее безудержными страстями, с ее бунтарством, ее свободой и непримиримостью. Своей пылкостью, своим экстремизмом Ольга с блеском олицетворяла ее. Не только на словах, но и всем поведением она восставала против условностей, общественных институтов, запретов, косности и ограничений; она забывала про еду и сон и смеялась над здравым смыслом: она претендовала на то, чтобы вырваться из плена человеческого удела, которому и мы покорялись не без стыда. Словом, мы перегружали ее достоинствами и символами. Она превратилась в Рембо, Антигону, бунтарку, черного ангела, судившего нас с высоты сияющих небес. Для совершения такого превращения она не делала решительно ничего, напротив, ее это раздражало, она ненавидела этот чудесный персонаж, который крал у нее ее место. Но она была бессильна помешать ему поглотить ее.