Зрелость

Мы с Ольгой прекрасно понимали друг друга, но мы были разными. Я жила планами; она отрицала будущее, и любое усилие казалось ей никчемным, осторожность — мелочностью, упорство — самообманом, ценила она лишь свои эмоции: все, что постигают головой, ее не интересовало. Она наслаждалась, слушая Бетховена или Баха, но когда Марко дал нам послушать октет Стравинского, она в сердцах сказала: «Музыка наводит на меня тоску, я не люблю звуки». Согласно определениям Шелера[61], которыми мы охотно пользовались в ту пору, «насущные ценности» она ставила гораздо выше «духовных ценностей»; ни искусство, ни литература, ничто не трогало ее так, как тела, жесты, человеческие лица. Она была без ума от Оскара Уайльда, ее эстетизм я считала немного ограниченным; однако меня нисколько не смущала ее предвзятость, я приписывала это ее возрасту, меня это забавляло, мне и в голову никогда не приходило, что Ольга может одержать надо мной верх. Ее отношения с Сартром тоже ничем не омрачались: им было хорошо вместе, и ни один из них ничего не требовал от другого. Ольга довольствовалась настоящим; слова, которые определяют, ограничивают или обещают и всегда предвосхищают, казались совершенно неуместными.

Как это часто бывает, все запуталось из-за вмешательства третьего лица. Она не скрывала удовольствия, которое получала от встреч с Марко, и Сартр вообразил, что она предпочитает Марко ему. Как только начинают сравнивать, а значит, оценивать, то перестают отдаваться мгновениям; настоящее становится лишь показателем будущего, и появляются вопросы: Сартр сам задался ими и задал их Ольге, они начали выяснять отношения. Ревность и дальнейшие ее последствия развивались исключительно в платоническом ключе. С женщинами Марко без труда разыгрывал из себя ангела. Ольга, ребячливая и вместе с тем возвышенная, легко терялась, но она внушала уважение. Со стороны Сартра речь шла исключительно о стремлении к господству в области чувств.

Утвердилось бы оно, если бы Ольга не питала ни малейшего интереса к Марко? Думаю, что да, Марко стал лишь предлогом. Сартр привязался к Ольге уже в прошлом году. Он недолго мирился с ее ролью сиделки. Поначалу, рассказывая ей разные истории и придумывая песни, он заботился не столько о том, чтобы очаровать ее, сколько стремился отвлечься от себя; подле меня он даже не пытался этого делать: я была ему слишком близка, чтобы он искажал то, что считал выражением своей сущности. Но ему претило навязывать чужой особе общество того жалкого невротика, с которым он отождествлял себя: для нее он на несколько часов подменял этого невротика блестящим балагуром, и удивленные омары покидали его. Он стал с нетерпением ждать этих передышек, начал желать присутствия Ольги: она перестала быть средством и стала целью, отныне он старался быть забавным, чтобы понравиться ей. Безумие отступило, и в его глазах она сохраняла ту ценность, которую приобрела в те дни, когда защищала его от этого безумия. В своих начинаниях Сартр не останавливался на полпути; после того как он установил с Ольгой дружеские отношения, ему требовалось довести их до апогея. Однако он не предполагал, что связи, которые он создал между ними, могли когда-то воплотиться в какое-либо действие, в какой-либо жест, поскольку Ольга была священной; особый характер этих связей мог проявиться лишь негативным образом: Сартр требовал их исключительности; никто не должен был иметь такую же значимость для нее, как он.

Улыбки Ольги, ее взгляды, ее слова пробрели пугающее значение с того момента, как они наполнились знаками и смыслом. С другой стороны, удалившись, ракообразные оставили после себя некое обширное пустое пространство, готовое заполниться новыми наваждениями. Вместо того чтобы завороженно следить за черным пятном, танцующим у него перед глазами, Сартр с таким же маниакальным вниманием подстерегал малейшее движение ресниц Ольги, и в каждом он обнаруживал целый мир. Он осмотрительно остерегался угнетать ее своими вопросами, своими толкованиями, зато меня он не щадил: удалось ли ему оттеснить Марко? Отдала ли ему уже Ольга или скоро ли она отдаст ему то исключительное предпочтение, которое он от нее требовал? На эту тему мы рассуждали часами.

Меня это не раздражало; мне больше хотелось, чтобы Сартр сосредоточенно следил за проявлением чувств Ольги, а не за нарастанием собственного галлюцинаторного психоза. Меня беспокоило другое. Из-за своего упорного стремления завоевать ее Сартр наделял Ольгу бесконечными достоинствами; внезапно он запретил мне с легкостью относиться к ее мнениям, вкусам, отрицаниям; и вот уже они стали определять систему ценностей, и эта система противоречила моей. Я не готова была приспособиться к такой перемене.