Зрелость

В отсутствие Сартра я часто виделась с Ольгой. Я заставляла ее читать Стендаля, Пруста, Конрада, всех авторов, которых сама любила, и она говорила мне о них то с восторгом, то с гневом, поскольку у нее с ними были сложные отношения и такие же живые, как с людьми из плоти и крови; Пруст, в частности, внушал ей двойственные чувства, которые колебались — никогда не останавливаясь на промежуточной позиции — от злобного отвращения до умопомрачительного восхищения. Чтобы поговорить, мы садились в «Осеаник» или в «Синтре», а нередко в одном маленьком баре на набережной, где шторы, напольное покрытие и даже оконные стекла были абрикосового цвета, заворожившего нас; там мы пили исключительно черносмородинный ликер. Я пыталась приобщить Ольгу к шахматам. Мы сыграли несколько партий в «Брассри де л’Опера». Однако наша неосведомленность вызвала столь возмущенные упреки окружающих, что мы решались играть только тайно; закрывшись у меня в комнате и обдумывая свои ходы, мы не скупились на «Шерри Роше»; к этому ликеру у нас было неуемное пристрастие; однажды ночью мы выпили его в таком количестве, что, уйдя от меня, Ольга свернулась калачиком на лестнице и спала до тех пор, пока один постоялец не споткнулся о нее. Нередко мы поднимались к Марко слушать пластинки: Квартеты Бетховена, Бранденбургские концерты, октет Стравинского; я знакомилась со многими произведениями, которые едва знала, а то и вовсе не знала. Меня удручало то, что в конце каждого произведения Марко бросал на меня инквизиторский, немного насмешливый взгляд: я из кожи вон лезла, чтобы вырвать у себя какое-то суждение.

Как-то после полудня Марко призвал нас — Ольгу, Сартра и меня — к себе в студию, где он отрабатывал пение. Когда на руанских улицах он напевал пассакалию Баха или несравненную «Каватину» Бетховена, его голос восхищал меня, а тут, когда он начал знаменитую арию из «Бориса Годунова», задрожали стекла, и я думала, у меня лопнут барабанные перепонки, я была сражена. Другие сеансы подтвердили печальную истину: Марко пел все громче и громче, но все менее хорошо. Он не отдавал себе в этом отчета и оставался уверен, что вскоре его ждет триумфальный успех в Опере. Но зато он отчаянно боролся с бедой, на мой взгляд, гораздо более безобидной: у него выпадали волосы. Каждый вечер он натирал голову серным раствором, и ему казалось, будто он сдирает кожу живьем; в течение пяти минут он изо всех сил сжимал руками подоконник, чтобы не закричать. А между тем пока он ничуть не утратил своей красоты. Теперь я слишком хорошо его знала, его очарование слегка улетучилось. Но Ольга, к которой он проявлял живейшую симпатию, восхищалась им. Они часто ходили куда-нибудь вместе.

Однажды вечером, когда они шли по улице Жанны д’Арк, Ольга начала танец па-де-патинер; Марко взял ее за руку, и они, танцуя, спустились вниз по улице; Марко при этом пел. Внезапно на противоположном тротуаре они заметили застывшую группу, наблюдавшую за ними: это был ученик Марко вместе с родителями. «Черт, — сказал Марко и добавил, не отпуская Ольгу: — Тем хуже, продолжим, все равно уже поздно». Лицеист увидел, как его преподаватель резво удаляется под руку с блондинкой.