Зрелость

Я рассчитывала быть в Креси в час, но поезда опаздывают. В Эсбли я прибыла только в семь часов после того, как долгое время предавалась размышлениям у дверцы купе: я ощущаю себя вне мира и без ужаса допускаю возможность своего полного уничтожения. Между тем я ясно помню, что такое счастье. В Эсбли мне сказали, что нужно ждать час; из двух кафе меня уже прогнали, и в третьем я делаю эти записи. Мне нравится и эта остановка, и эта ночь средь шума поездов. Это не остановка; это то, что и есть настоящее; быть без дома, без друга, без цели, без перспективы, малюсенькое страдание посреди трагической ночи.

Я снова села в маленький темный поезд с тусклыми синими ночниками под потолком, которые ничего не освещают; я осталась стоять у дверцы; поезд отбрасывал на насыпь квадрат света. На маленьких вокзалах служащий выкрикивал название станции и размахивал своим фонарем. У выхода с перрона я встретила закутанного в шали Дюллена, он обнял меня и помог подняться в свою старую двуколку, где дожидался громадный черный пес. Повозка не была снабжена положенным освещением, и Дюллен пересек Креси с видом конспиратора; не холодно, одеяло согревало нам ноги, и в кромешной тьме приятно было слышать шаг лошади, хотя не видно было ни зги. У въезда в деревню мужчины потребовали у нас документы. Дюллен повторял самым своим трагедийным тоном: «Это ужасно, ужасно!» Его приводили в уныние люди тыла, в частности, Жироду, с его кликой цензоров и тыловых крыс, и Жуве, которого Жироду сделал крупным воротилой кино и который, нацепив монокль, строит из себя генерала. Поскольку у него несколько начатых фильмов, он заявляет: «Сначала надо закончить начатые фильмы, а потом поощрять кинематографическое производство». И еще Жуве говорит: «На радио нужны вещи, поднимающие дух; что-то веселое, доступное для понимания: “Атласный башмачок” Клоделя, “Жанна д’Арк” Пеги. Никаких иностранных авторов».

Бати долго совещался с Дюлленом, они рассматривали гастроли в Америку и в нейтральные страны, но Америка Дюллену не нравится, к тому же он считает, что это означало бы бегство; он предпочел бы попытаться устроить во Франции что-то вроде походного театра, но это, похоже, трудно осуществить.

Мы въезжаем в Ферроль, и вот уже появляется темный силуэт, освещенный синей лампочкой, это Камилла. Она сопровождает экипаж, к нам присоединяются двое солдат, подшучивая над старой повозкой. Солдаты повсюду, дом мадам Ж… — матери Камиллы — является в то же время и санчастью; у нее самой одна лишь спальня, даже туалет она делит с сержантом. На углах улочек надписи: «Часть Х, Часть Y». Дюллен отвел рослую лошадь в конюшню и распряг ее, постаравшись не дать просочиться свету; здесь принимают те же предосторожности, что и в Париже. Затем мы вошли в столовую, где мадам Ж… строго посмотрела на нас, уже готовая уличить Дюллена.

Но меня она расцеловала в обе щеки. Она не слишком хороша собой, рыжая, но с седыми корнями волос, глаза навыкате, губы отвислые, лицо морщинистое, голос резкий и твердый. За столом она жестоко спорила с Дюлленом по поводу круга колбасы, а между тем она называет его Лоло и перед сном его поцеловала. Оставшись со мной наедине, Камилла рассказала, что ее мать эфироманка, и из-за этого в деревне скандал. Все стало особенно ужасно, когда у отца начался энцефалит, за ним ухаживала эта наркоманка, которая падала на пол, рискуя раскроить себе голову о каминную подставку для дров. Отца в конце концов перевезли в клинику в Ланьи, где Камилла в течение недели наблюдала его агонию. Она дает мне пролог и первый акт своей пьесы о принцессе дез Юрсен; я читаю их в постели. Заснув, я просыпаюсь только в одиннадцать часов утра.

17 сентября.

Печаль пробуждения. Сквозь замаскированное зеленым оконце сочится приятный свет, а я чувствую себя страшно опечаленной. Но прежде самым худшим в моих печалях было удивление, которое они у меня вызывали, и мой негодующий мятеж. Тогда как теперь я воспринимаю это спокойно, с ощущением чего-то привычного.

Камилла говорит мне несколько слов через дверь; они едут за провизией. Я привожу себя в порядок, спускаюсь. Мне нравится этот дом. Они еще больше украсили морскую комнату. Тут восхитительный старинный дорожный сундук и красное покрывало, расшитое изображениями роскошных судов. Марьетта приносит мне кофе в сад, ставит его на деревянный столик: цветы, солнце. Из кухни доносится шум кастрюль и кипящей воды: все выглядит так радостно! Я заканчиваю читать пьесу Камиллы, пишу письма. Напротив сада — солдаты; всюду солдаты; из-за этого деревня стала совсем другой.