Зрелость

Ощущение бесконечного досуга; время не имеет больше цены. Иду за телеграммой Бьянки; она просит меня приехать в Кемпер, я поеду. Пишу письма. У меня начинает появляться желание работать, но надо подождать. В «Доме» усатый парень делится своими воспоминаниями о той войне: «Мой первый бош был такой большой, что когда его подобрали и положили на тележку, он не помещался в ней, и пришлось держать его ноги. Меня это так поразило, что при ранении моя кровь не свертывалась».

Мы покупаем синий порошок, который Ольга разводит в воде, в растительном масле и даже в солнцезащитном креме Жеже, она смазывает им стекла, пока я ставлю пластинки и пишу кучу писем. В девять часов мы выходим. Наши окна восхитительно синего цвета; в чудовищных потемках, спотыкаясь о края тротуаров, мы идем в «Дом» и садимся за столик Фернана. В кафе сидят очень красивый грек, испанцы, какая-то непонятная поэтесса-сюрреалистка, заплывшая жиром, но с прелестными глазами, зубами и кожей. Она сотрясалась от ярости, потому что один приятель представил ее двум типам, которых она даже не знала, и потом спросил ее о муже (который вовсе не муж ей, уточнила она). Она ответила что-то неопределенное, а один из этих двух типов сказал: «Мадам ведет речи, которые мне не нравятся». Похоже, это были провокаторы. Она раз двадцать рассказывает свою историю и кажется запуганной. Все эти иностранцы затравлены, многие собираются бежать. Фернан хотел было пригласить нас всех к себе выпить по стаканчику, но побоялся шума и скандала.

12 сентября.

Серое утро. Мусорщики появляются теперь только в 10 часов. Посреди улицы валяется гипсовая статуэтка. Новости все те же: местное продвижение на нашем фронте, сопротивление Варшавы. Письмо Сартра наполнило меня тревогой: он не с авиацией, а с артиллерией; от меня он еще ничего не получал. Мне снова страшно; все отравлено, ужасно.

14 сентября.

Новости с войны не меняются. Поляки сопротивляются; дождь мешает немецкому продвижению. Строгие ограничения внутри Германии и, как говорят, недовольства. Мало движения на французском фронте; сосредоточивают резервы ввиду грядущих событий. Словом, для нас война по-настоящему не началась. Когда начнут сражаться, когда Париж будут бомбить, все станет иначе. Пока невозможно поверить, что это произойдет, отсюда и странное безразличное состояние в эти дни. Кино, бары, дансинги откроются и будут работать до 23 часов. Все снова войдет в свой ритм.

Я пересекла Люксембургский сад, тихий, как смерть; бассейн пустой, весь покрылся гнилью; вокруг Сената мешки с песком. Шаткие заграждения из стульев отсекают пространство, прилегающее к Малому Люксембургскому дворцу; внутри военные роют зачем-то землю, валяется куча срубленных веток. Я задаюсь вопросом, что они тут делают.

Вечер в кино. В постели я читаю «Женский портрет» Генри Джеймса.

15 сентября.

Мы собираем огромные пакеты книг и табака для Сартра и Боста. Возле почты мы встречаем Левиллена[95] в мундире кавалерийского офицера, разговаривая с нами, он беззастенчиво стегает хлыстом по своим прекрасным сапогам. Безупречный офицер, и Сартр с Бостом обязаны уважать таких типов — смешно. На почте длинная очередь; хозяйка прежнего отеля Марко тоже там, она препирается с каким-то мужчиной; малейший спор сейчас сразу становится национальной дискуссией, и добровольные посредники сознают себя представителями священного союза.

Мы идем смотреть «Белоснежку», невыразительно.

16 сентября.

Письмо от Сартра; он в мирной эльзасской деревне, работает.

Я помогаю Ольге собрать чемоданы, провожаю ее на Монпарнасский вокзал и иду садиться на поезд на Восточный вокзал. Я снова погружаюсь в войну и снова одна, воистину частица трагического человечества. В кафе Эсбли, где я ожидаю поезд на Креси, у меня сжимается сердце; я — снаружи, в темноте, на террасе, а внутри у освещенного окна разговаривают люди. Рассказывают об одной женщине, которая получила телеграмму: «Муж погиб на поле чести», и слегка возмущаются; обычно в таких случаях приходит мэр и сообщает: «Послушайте, бедная дама, ваш муж тяжело ранен»; это все-таки лучше, чем телеграмма. Они говорят, что у мэра, не знаю, какой дыры, пятнадцать телеграмм такого рода и что он не решается разносить их. Они рассказывают о приходе почтальонов, о тревоге женщин, которые подстерегают их и без конца наведываются на почту. Они спрашивают: «Пятнадцать тысяч убитых немцев, а сколько французов?» Посетители пьют портвейн и перно, один мужчина возмущается: «Носить траур запрещено, иначе вас отправят в концентрационные лагеря!» Женщины отвечают, что траур ничего не значит. Опускается ночь, мимо идут машины. Какая-то особа произносит: «А те, кого любят и кому ничего не могут отнести…» Проходят поезда, полные молчаливых солдат. Я была на террасе другого кафе, где говорили только о солдатах и о войне. Война здесь всюду и снова в глубинах меня самой.