Зрелость

Я просыпаюсь в половине девятого, идет дождь. Первая моя мысль: «Это правда!» Я не то чтобы печальна или несчастна, внутри у меня нет ощущения горя: ужасен внешний мир. Включаем радио. Немцы не ответили на первые ноты Франции и Англии, в Польше по-прежнему сражаются. Немыслимо: после этого дня настанет другой, потом следующий, причем намного хуже этого, поскольку сражаться будут и дальше. Плакать мешает ощущение, что потом снова придется плакать.

Читаю «Дневник» Жида. Время тянется медленно. 11 часов: последнее обращение к Берлину, сегодня узнаем ответ; надежды нет; я даже не представляю себе, как я обрадуюсь, если мне скажут: «Войны не будет», возможно, никакой радости и не будет.

Телефонный звонок Жеже; я иду к ней пешком; все расстояния стали такими короткими: пройти километр — это все-таки десять занятых минут. У полицейских великолепные новые каски и противогазы через плечо в мешочках табачного цвета. Есть и гражданские, которые тоже их носят. Многие станции метро загорожены цепями, и в объявлениях сообщается о ближайшей открытой станции. Закрашенные синим автомобильные фары похожи на огромные драгоценные камни. Я обедаю в «Доме» с Пардо[93], Жеже и одним англичанином с очень голубыми глазами. Пардо держит пари против Жеже и меня, что войны не будет; англичанин согласен с ним; однако ходят слухи, что Англия уже объявила войну. Жеже рассказывает о своем возвращении из Лиможа в Париж; им встретилась нескончаемая вереница такси, груженных матрасами автомобилей; в сторону Парижа машин очень мало: одни лишь мужчины, резервисты. Мужчины закрывают окна «Дома» плотными синими шторами. Внезапно в половине четвертого «Пари-Суар»: «В одиннадцать часов Англия объявила войну; Франция объявляет ее в пять часов пополудни». Страшное потрясение, несмотря ни на что.

На площади Монпарнас — потасовка. Одна женщина обозвала какого-то человека иностранцем, он обругал ее; люди запротестовали; солдат муниципальной гвардии хватает человека за волосы; толпа снова протестует; солдат выглядит растерянным и разгоняет людей; в целом они, похоже, осуждают такую враждебность против «иностранца».

Вечером тащусь с Жеже в кафе «Флора»; люди все еще говорят, что не верят в войну, но вид у них мрачный. Человек из издательства «Ашетт» рассказывает, что его грузовики реквизировали, и все книготорговцы метро оказались вдруг без работы. Мы идем вверх по улице Ренн. Фиолетовые и синие фары в ночной тьме — это красиво. В «Доме» полицейский спорит с управляющим, который дополнительно занавешивает окна плотными синими шторами. Я вижу Познера в солдатской форме и венгра. В одиннадцать часов кафе закрывается. Люди задерживаются на краю тротуара, никому не хочется возвращаться домой. Я иду ночевать к Жеже. Пардо дает мне таблетку, и я засыпаю.

4 сентября.

С почты я звоню в лицей Мольера; чтобы позвонить, требуется предъявить удостоверение личности. Такси найти трудно, нужно дождаться момента, когда люди из него выйдут, одно я подхватываю на вокзале Монпарнас. Директриса лично снимает мерки с моего лица и дает мне противогаз маленького размера, объясняя, как с ним обращаться. Я иду со своим цилиндром через плечо. Встречаюсь с Жеже на вокзале Сен-Лазар и возвращаюсь в метро, там огромная очередь, поезд не останавливается на многих станциях, это производит странное впечатление. Я выхожу на Сольферино и иду писать письма в кафе «Флора». Появляются Пардо и его друг из «Ашетт». Он рассказывает историю «волонтеров смерти»; это изобретение Перикара, автора лозунга «Вставайте, мертвые!»: он обратился с призывом ко всем хромым и страдающим базедовой болезнью, которые, теряя жизнь, ничего не потеряют, чтобы они отдали ее родине. Он прочитал нам одно письмо, полученное Перикаром: «Мне тридцать два года, одна рука, один глаз, я думал, что моя жизнь не имеет больше смысла, но вы восстановили мою связь с ней, сделав для меня понятным все величие слова: Служить». Автор письма просит, чтобы использовали также полупомешанных. Тем временем управляющий объявляет, что завтра «Флора» закрывается: жаль, это была славная маленькая querencia[94]. Забавно видеть людей в военной форме: во «Флоре» Бретон — в офицерской; в «Доме» Мане-Кац — в солдатской прошлой войны.

Венгр садится напротив меня и, торжественно заикаясь, сообщает, что собирается идти добровольцем. Я спрашиваю его почему, и он неопределенно разводит руками. Полупьяный, полупомешанный авиатор с достоинством говорит ему: «Месье, позвольте предложить вам стаканчик». Они пьют коньяк и рассуждают об Иностранном легионе; венгр не хотел бы оказаться вместе со сбродом. Авиатор говорит о воздушных налетах; в газ он не верит, скорее уж в бомбы с жидким воздухом; он советует спуститься в укрытие. Все говорят о тревоге грядущей ночью, никогда Париж не был таким темным. Ночевать я опять иду к чете Пардо.