Зрелость

Нам с Сартром захотелось провести несколько дней вдвоем, и мы покинули Жуан-ле-Пен. Возвращаться сразу в Париж не имело смысла. Мы собирались отправиться в Пиренеи. С некоторой тревогой на сердце мы прощались с мадам Лемэр и даже с Марко: при каких обстоятельствах мы встретимся вновь? Поезд из Жуана в Каркасон был набит военными, вызванными из отпуска, они уже требовали себе права ветеранов войны. «Мы, которых завтра могут убить», — говорили они, решительно занимая забронированные другими места. Я нашла крепостные стены Каркасона ужасными, зато мне очень понравились улочки города. Под грабами, в маленьком безлюдном ресторанчике мы выпили белого вина, беседуя о войне, о послевоенном времени, и радовались тому, что мы вместе перед лицом несчастья. Передвигаясь в автобусах, мы посетили небольшие города, церкви, монастыри; в Мон-Луи шел дождь, и мы увидели на стенах первые объявления о мобилизации; мы решили вернуться в Париж, но еще день провели в Фуа. В отеле «Барбакон» мы отведали потрясающий обед — закуску, форель, рагу, гусиную печень, сыр и фрукты — все это с местным вином, и Сартр рассказал мне, как в третьем томе «Дорог свободы» Брюне, возмущенный германо-советским пактом, выйдет из Коммунистической партии; он придет просить помощи у Матье: необходимое переворачивание ситуации, изложенной в первом томе. А потом мы пошли прогуляться вдоль реки с чистыми водами; мы говорили друг другу, что в любом случае эту природу, этот спокойный городок война не затронет и что мы снова увидим их невредимыми после: это позволяло нам за что-то зацепиться. Мы говорили друг другу, что дело сделано, что мы смирились с этой войной; мы шагали беспечно, пытаясь убедить себя, что спокойствие наших жестов и безмятежность пейзажа отвечают состоянию наших сердец. Это притворство длилось недолго. В 19.30 мы сели на поезд до Тулузы, откуда нам предстояло сразу же пересесть на скорый до Парижа; но он был полон, и два с половиной часа мы провели на битком забитом темном вокзале, где слабо светили несколько фиолетовых звездочек. Эта встревоженная толпа и эта тьма предвещали бедствие: я уже не могла отвести его, оно пронзало меня до мозга костей. Прибыл второй скорый, толпа ринулась к нему: мы оказались достаточно проворными, чтобы отвоевать в жесткой схватке два угла.

Наступил август, и в Париже все было закрыто: рестораны, театры, магазины. Никто из наших друзей не вернулся: Ольга находилась в Бёзвиле, Бост — в амьенской казарме, Панье — в деревне у семейства своей жены, моя сестра с родителями — в Ла Грюйер, Низан — на Корсике, именно с ним нам больше всего хотелось поговорить; мы не могли понять, почему он так плохо был осведомлен. Он рассказывал нам, что в редакции «Се Суар» были важные люди, которые не любили его, но при таких серьезных обстоятельствах всякая неприязнь должна была бы отступить. Как он отреагировал? Ни в своей частной жизни, ни в политической он не был человеком, способным проглотить любую пилюлю; коммунизм представлял для него нечто такое, чему пакт противоречил. Мы много думали о нем. Нас вообще занимала судьба коммунистов: некоторых активистов арестовали; «Юманите», «Се Суар» были под запретом. Ситуация сложилась нелепая и неприятная, поскольку, в конце-то концов, французские коммунисты находились в авангарде борьбы с фашизмом. Нас смущали и многие другие вещи, и в газетах, и в разговорах, которые мы слышали на террасах кафе. Не без причины пресса с давних пор изобличала действия некой «пятой колонны», которая наверняка представляла реальную опасность. Однако можно было догадаться, что она послужит предлогом для нарастания волны шпиономании, еще худшей, чем та, что свирепствовала в 14—18-х годах. Смесь бравады и трусости, пустозвонства и паники, ощущавшаяся в воздухе, приводила нас в уныние.