Зрелость

«На этот раз я несчастна. В прошлом году мир вокруг меня стал трагичен, и я жила в согласии с ним, но это не было несчастьем. Я хорошо помню, как в сентябре я ощущала себя частицей большого коллективного события, событие меня интересовало. Но вот уже неделя, как все изменилось. Мир утратил очертания. Несчастье поселилось во мне, подобно особой личной болезни; это всего лишь следствие бессонниц, кошмаров, головной боли… Я смутно представляю себе карту Германии с черной границей с проволочными заграждениями, и где-то есть слово Силезия, и еще услышанные фразы, вроде этой: “Они умирают от голода”».

Душа не лежала продолжать; разговор с бумагой с глазу на глаз стал мне невыносим.

Между тем я пользовалась последними погожими днями сентября. Вернувшаяся в Париж Бьянка предложила совершить совместное путешествие на велосипедах; я уже не ждала Сартра и согласилась. Мы сели на поезд до маленького городка в долине Бриер: мне было любопытно исследовать этот район; деревни с их безупречно белыми оштукатуренными домами под соломенными крышами казались почти искусственными; они стояли среди неприветливых болот, безутешность которых меня мало тронула. Я видела Геранд, такой мирный среди старинных укреплений; видела залитое нежным солнцем побережье Морбиана, сосны, песок, скалы, бухточки, осеннее небо, вересковые заросли и Рошфор-ан-Тер, его дома из серого гранита, украшенные красной геранью. Мы ели лангустов, блинчики, вкуснейшие пирожки. Немцев на дорогах мы не встречали, но на постоялых дворах нам много о них рассказывали. Они поглощали омлеты из пяти яиц и целые миски сметаны, тут никогда не видели людей, поедавших такое количество пищи. «Ну и любят же они полакомиться!» — говорил нам официант в кафе Ренна. И тем не менее за эти две недели я почти забыла о немцах: что-то из того, что прежде было отрадой жизни, пробудилось. Потом мы вернулись в Париж.

Глава VII

Нет, время не сместилось, времена года по-прежнему сменяли друг друга: начинался новый учебный год. Начался он плохо. В лицее Камиль-Се — как и во всех лицеях — меня заставили подписать бумагу, где я под присягой утверждала, что я не еврейка и не состою в тайном обществе; подписывать такой документ мне претило, но никто не отказывался: для большинства моих коллег, так же как и для меня, другого выхода не было.

Я покинула квартиру бабушки и снова поселилась на улице Вавен в отеле «Дания». Париж выглядел хмуро. Нет бензина, на улицах нет машин; редко ходившие автобусы заправлялись газом. Передвигались почти исключительно на велосипедах; многие станции метро все еще были закрыты. Комендантский час отодвинули до полуночи, публичные места закрывались в одиннадцать часов. В кино я больше не ходила: показывали лишь немецкие фильмы и французские, далеко не лучшие. Немцы запретили аплодировать во время кинохроники: такие проявления они считали оскорбительными. Большое число залов, в том числе и «Рекс», были преобразованы в Soldaten-Kino[108]. Я питалась в маленьких ресторанах, которые пока неплохо выпутывались. Но на рынках, в продовольственных магазинах было скудно. В конце сентября ввели продовольственные талоны, однако с провизией от этого легче не стало. На столе моих родителей я увидела овощи той войны: топинамбур, брюкву.

Между тем город вновь заселялся. В «Доме» я увидела Марко, он снова занял свой пост в лицее Людовика Великого. Он таинственно поведал мне: «Я пользуюсь доверием Филиппа Петена», это означало, что он знаком с кем-то, кто немного знал Алибера. Нечем хвастаться, думала я. Я гораздо больше обрадовалась встрече с Панье; как водителю полковника, ему пришлось отступать, и он вел машину в течение двух суток без сна. Он привел меня в замешательство, отказавшись ругать вместе со мной Виши: говорить плохо о Петене, уверял меня он, значит играть на руку людям, желающим подчинить всю Францию целиком гаулейтеру. «И что дальше?» — спросила я. В любом случае Виши подчинялось немцам. 2 октября немецким указом было предписано заявить о себе всем евреям, а всем еврейским предприятиям обозначить себя.