Зрелость

Мы провели месяц, восстанавливая силы и ублажая себя. Пребывания в этом краю, прелесть которых не тускнела и в последующие десять лет, были для нас временем благодати; самыми счастливыми мы считали те, что были самыми продолжительными. Эти места не отличались красотой, и деревня тоже, так же, как и дом с примыкающим к нему садом; ничто в этом огромном банальном жилище и в его меблировке особенно не ласкало глаз; но в деревне, как и в Париже, у мадам Лемэр был дар: рядом с ней все чувствовали себя хорошо. На втором этаже она занимала большую, выложенную красной плиткой комнату с выступавшими на потолке балками и оштукатуренными приглушенным белым цветом стенами; одежда, книги, предметы в большом беспорядке были разбросаны на кровати, стульях, комодах и столах: эта комната была не декорацией, а самой жизнью. Изящная полукруглая дверь отделяла ее от комнаты Сартра, тоже довольно просторной, где у меня был свой рабочий стол; в своей я только спала[115]. Жаклин Лемэр располагалась за ширмой, возле кровати своей матери. На том же этаже жила восьмидесятидвухлетняя горбунья, которую приютила мадам Лемэр; ее встречали в коридорах, на ней был корсет и длинные штаны. На первом этаже жила русская княгиня; очень пожилая, высокомерная и совершенно глухая, она никогда не выходила из своей комнаты; она делила ее с белой, мохнатой, надменной и глупой собачкой, которую любила до безумия. Мадам Лемэр держала огромную длинношерстную овчарку, которую путешествие длиною в три дня и три ночи в потемках товарного вагона в начале войны сделало наполовину безумной; она неожиданно набрасывалась на детей и маленьких животных; ее привязывали, и все-таки однажды вечером она растерзала белую собачку. Княгиня выла часами напролет. Обе старые женщины ели у себя в комнатах. Мы и обедали, и ужинали с мадам Лемэр и Жаклин, вчетвером мы вели разговоры за полночь и обычно в комнате Сартра. Наши беседы прерывали настоятельные звуки колокольчика: с начала войны месье Лемэр не вставал с постели, у него случались приступы тревоги, во время которых он обливался холодным потом; жена или дочь спешили на его призыв, и порой они оставались подле него часами, стараясь подбодрить его словами. Он требовал, чтобы вокруг было темно, допускался лишь свет ночника. В некоторые дни он оставался совершенно неподвижным, не соглашаясь высунуть из-под простыни даже руки. В свое время он интересовался мировыми новостями; он читал газеты и даже книги; жители деревни приходили спрашивать его мнение. Я никогда к нему не приближалась. Жозефина, нелюдимая и набожная старая дева, обслуживала его с рабской преданностью; остальных членов семьи она тиранила: она решала практически все вопросы; к нам с Сартром она относилась с недоверием. Зато мы пользовались благосклонностью плешивой восьмидесятилетней Нанетты, которая прежде в Париже вела хозяйство мадам Лемэр; с серьезной миной она говорила ей о нас: «Это справедливые люди и плохого не посоветуют!» Кроме своих обязанностей сиделок, мадам Лемэр и Жаклин брали на себя большой труд, добывая продовольствие, чтобы собирать посылки и отправлять их своим парижским друзьям: они почти не спали и всегда были заняты работой. Мы с Сартром целыми днями писали и читали; иногда мне удавалось вытащить Сартра на улицу; мы совершали прогулки на велосипедах, а чаще пешком: для разговора это удобнее. Когда стояла хорошая погода, я задерживалась на лугах. Лежа на траве под яблонями, пахнущими детством, я прочитала «Семь столпов мудрости». Мы постоянно ловили Би-би-си, а иногда слушали немного музыки. В конце сентября Сартр написал для «Кайе дю Сюд» статью о романе, который критика считала событием: «Посторонний» Альбера Камю. Мы прочитали его первые несколько строк в обозрении журнала «Комёдиа» и сразу заинтересовались; тон повествования, поведение Постороннего, его отказ от сентиментальных условностей нам понравились. В своем очерке Сартр не хвалил безоговорочно роман, однако придавал ему большое значение. Давно уже ни один новый французский автор не вызывал у нас такого живого интереса.