Зрелость

Я извлекла и другую пользу из этих отношений. Я знала мало женщин моего возраста и ни одной, которая вела бы жизнь классической супруги; проблемы Стефы, Камиллы, Луизы Перрон, Колетт Одри, мои собственные были в моих глазах индивидуализированными, а не родовыми. Я поняла, что до войны по многим вопросам я грешила абстрактностью: теперь я знала, что далеко не безразлично — быть евреем или арийцем; но я не замечала, что существует женский удел. Внезапно я стала встречать большое число женщин, которым было за сорок и которые, несмотря на разницу в их возможностях и достоинствах, все обладали одинаковым опытом: они жили как «относительные существа». Поскольку я писала, и моя ситуация отличалась от их собственной, и еще, думаю, потому что я умела хорошо слушать, они многое мне поведали; я начала понимать трудности, мнимую легкость, подвохи, препятствия, которые встречаются на пути большинства женщин; я также почувствовала, в какой мере это их принизило и вместе с тем обогатило. Пока еще я не придавала большого значения вопросу, который непосредственно меня не касался, однако внимание мое пробудилось.

Пить вместе, обедать и ужинать группами более или менее многочисленными, этого было недостаточно; нам хотелось воскресить ту исключительную ночь, которую мы провели после читки «Желания, пойманного за хвост»; в марте — апреле мы организовали то, что Лейрис именовал fiestas[128]. Первое состоялось у Жоржа Батая, в квартире, выходившей во двор особняка Роан. Там прятался музыкант Рене Лейбовиц со своей женой. Через две недели мать Боста предоставила нам свою виллу в Таверни: для семидесятилетней вдовы пастора у нее были широкие взгляды; она заперла на ключ свои шкафы и ценные безделушки, расставила на столе шахматные доски и ушла ночевать в другое место. В июле — я к этому вернусь — состоялась еще одна fiesta у Камиллы. В жизни мне часто случалось веселиться, но лишь во время этих ночей я поняла истинный смысл слова «праздник»[129].

Для меня[130] праздник — это прежде всего пылкое прославление настоящего перед лицом тревоги грядущего; спокойное течение счастливых дней не вызывает ощущения праздника; но если в недрах несчастья возрождается надежда, но если вновь обретается связь с миром и со временем, тогда мгновение начинает пламенеть, можно в нем замкнуться и раствориться: это праздник. Горизонт вдали по-прежнему остается смутным, угрозы там смешиваются с обещаниями, вот почему каждый праздник так волнует: он противостоит этой двусмысленности, а не отводит ее. Ночные праздники в дни побед: в глубине живых восторгов всегда присутствует смертельный привкус, однако смерть на краткий сверкающий миг превращается в ничто. Над нами нависла угроза; после освобождения нас ожидало множество разоблачений, разные горести и неопределенная сутолока месяцев и лет; мы не обольщались, мы только хотели исторгнуть из этой неопределенности несколько самородков радости и упиться их блеском, вопреки грядущим дням, которые разочаровывают.

В этом мы преуспевали благодаря нашему соучастию; детали этих ночей мало что значили: нам достаточно было быть вместе. Эта радость, в каждом из нас зыбкая, на лицах, которые нас окружали, становилась солнцем и озаряла нас; дружба способствовала этому не меньше, чем успех союзников. Обстоятельства символическим образом еще больше укрепляли связи, о прочности и молодости которых я сказала. Непреодолимая зона безмолвия и ночи отделяла нас от всех; нельзя ни войти, ни выйти: мы обитали в ковчеге. Мы становились своего рода братством, отправляя, укрывшись от мира, свои тайные обряды. И нам действительно приходилось изобретать ворожбу, ибо высадка пока еще не состоялась, Париж не был освобожден, и Гитлер не уничтожен; как праздновать события, которые еще не свершились? Существуют магические проводники, которые сметают расстояния в пространстве и времени: эмоции. Мы создавали огромную коллективную эмоцию, которая без промедления осуществляла наши желания: победа становилась осязаемой в пламени, которое она разжигала.