Зря ты нанял меня, артефактор!

— Я закончила. С Тилвасом всё хорошо, но он пока спит, — сказала знахарка. Женщина молча посмотрела на свои одеяла, превратившиеся в эдакие древние и слегка раскормленные тоги, однако никак не прокомментировала их преображение.

Мокки, услышав ее голос, резко сел и привычно схватился за бритву. Потом поморщился, поняв, что тревога ложная. Я начинала понимать, что вору для хорошего расположения духа прямо очень нужна веселая потасовка. Все эти мистические штуки не в счет: в них мы были скорее зрителями, а не участниками, а Мокки бесит быть зрителем. "Это моя жизнь, и я достаточно жаден для того, чтобы жаждать прожить ее на полную катушку. Везде — главная роль, на меньшее я не согласен," — говорит иногда он.

— Вы хотите есть? — спросила Галаса Дарети.

Ох. Очень.

— Первым делом мы хотим знать правду о Тилвасе, — я подошла к женщине.

Одновременно с этим алое солнце, наколовшееся на горный пик, будто лопнуло, скрывшись за ним целиком, и Лайстовиц поглотили фиолетовые сумерки. Так что свой следующий вопрос я задавала под жужжание и разгорание светло-зеленых светлячков, летавших по саду целительницы.

— Он рёхх, да? — спросила я. — Тилвас Талвани — не человек, а долбанный дух природы? Как оришейва, но не паук, а — вот тут более рискованная догадка — лисица пэйярту? От человека в нем только тело — «кусок мяса», как выразился Ори. А внутри сидит дух. Я права?

Галаса улыбнулась. В сумраке и на контрасте с кожей ее зубы казались белыми, как засахаренный миндаль.

— Вы не правы, — мягко возразила она. — Тилвас Талвани — человек. У него человеческая душа, человеческий ум, человеческий опыт, надежды, память. Поверьте, я знаю. Мы с ним знакомы давно, я преподавала ему Целительство, когда он учился в университете. И хотя для Тилваса это не было профильной дисциплиной, некоторые обстоятельства привели к тому, что я была его неофициальной наставницей. Нет, — Галаса подняла руку с раскрытой ладонью, увидев, как цепко прищурился Мокки: он так щурится, когда уже придумал какой-то каверзный вопрос, после которого люди обычно белеют и начинают дрожать. — Я больше ничего не скажу. Тилвас очнется и сам все объяснит.

— А что это за амулет двуглавого ворона у него на груди? — поинтересовалась я.

Галаса покачала головой и повторила:

— Я ничего не скажу. Это слишком похоже на сплетню. А три самые черные судьбы: это сплетни, ложь и воровство.

Я моргнула. Мокки пренебрежительно фыркнул:

— Три самые черные судьбы — это глупость, лень и гордыня.

— Как скажешь, — наклонила голову набок госпожа Дарети.

Мы втроем вернулись в избушку. Тилвас так и лежал на столе, но теперь вокруг него стояли низкие деревянные подставочки с благовониями, у головы — букет полевых цветов, а у кистей и ступней — низкие белые свечи.

Мне вдруг подурнело. Я вспомнила Малую Гостиную Зайверино и своих друзей. А также то, что обгоревшие пальцы Тилваса — сейчас их обматывала чистая ткань — напоминали руки Финны в ту страшную ночь.

— Сюда зло не пройдет, — твердо сказала Галаса, протягивая мне чашку с густым горячим супом и кусок свежего дрожжевого хлеба. — Не сегодня.

Мы молча ели, сидя на печи. Я все смотрела на то, как на углу стола замерла фигурка пэйярту, украденная из склепа — мы чудом не потеряли ее в монастыре и на паучьих тропах. Казалось, белый лис смертельно устал.

Галаса собрала корзину, накинула на волосы платок и сказала, что идет в долину за лечебными цветами, которые появляются из-под земли только в это время суток. На обратном пути она поухаживает за всеми своими животными.

— А почему ты здесь одна, знахарка? — мрачно спросил ее Мокки. — Где остальные жители Лайстовица?

— Они давно покинули эти края. Еще до того, как я пришла сюда. Долина красива, но здесь сложно и одиноко жить. Я же искала уединение.

— Почему?

Я думала, Галаса проигнорирует вопрос и красиво растворится в ночи — это было бы очень в духе ее образа, как мне кажется, но целительница ответила Бакоа.

— Тому две причины. Во-первых, здоровым людям я приношу скорее вред, а не пользу. Я часто вижу то, что нарушает выстроенные ими границы — это неприятно и им, и мне, потому что все мы — огромные духовные миры, вынужденные делить одно материальное пространство, и вторгаться в то, что человек не показывает, значит быть взломщиком его души. К тому же, увидев что-то, поняв, где сломано, я всегда очень хочу помочь… Но нельзя помогать тем, кто не просит помощи, ведь так мы вмешиваемся в их судьбу и уроки, которые им нужно пройти. Однако и проигнорировать страждущего — жестоко. Так что моральную дилемму того, как быть с людьми, мне еще предстоит решить: в уединении. А во-вторых, я продолжаю учиться своему ремеслу. С определенного момента ступени любого учения переходят из внешнего мира во внутренний — и отшельничество неизбежно для всякого, ищущего мастерство.

Она говорила так медленно, так убаюкивающе, что я снова чуть было не начала клевать носом. Но Мокки не терял деловой настрой.

— И что, Галаса, во мне ты тоже видишь что-то сломанное? — вызывающе спросил он.