Зря ты нанял меня, артефактор!

В ответ на вопрос Мокки целительница едва заметно приподняла свои контрастные светлые брови.

— Вижу, вор, — сказала она без тени вызова или улыбки.

— Ну и как же ты хочешь помочь мне?

Галаса несколько мгновений молча смотрела на него. Мокки равнодушно грыз аппетитную хлебную корочку.

Наконец женщина неспешно заговорила низким, грудным голосом:

— То, что кажется тебе изъяном, на самом деле — красивый узор. Такой же прекрасный и необычный, как многие другие. И в глубине души ты это знаешь, Мокки Бакоа. Но столь многие говорили иначе, что ты стал сам своей жизни наносить увечья, пряча за ними этот узор. Перестань калечить себя. Ты прекрасен, Мокки. Ты прекрасен. Ты достоин. Тебе ничего не надо для этого менять, ты и так хорош, изначально. Ты имеешь право любить себя, более того — мир хочет, чтобы ты себя любил.

После этих слов повисла пауза. Да такая, что стало слышно, как в окно бьется светло-зеленый мотылек. А затем Мокки, замерший было, скорчил такую кисло-«задолбанную» физиономию, что всякая магия растворилась. Увидев это, Галаса молча развернулась к двери из избушки. Открыла ее, уже ступила на порог, но в последний момент все-таки развернулась...

Ее зеленые глаза чуть прищурились, и целительница вдруг небрежно, будто что-то очень неважное, бросила:

— И еще. Честнее было бы рассказать.

И знахарка и вышла в ночь.

— Во всех этих «духовных учителях» и «просвещенных», которых такое неадекватное количество на вашем острове, меня больше всего поражает то, что они настолько одинаковые, — едва за ней закрылась дверь, выдохнул Мокки. — Говорят негромко, одеваются «природно», считают, что вселенная нас любит и все такое. Энергию туда же приплетают. Про религию особенно не упоминают, потому что это не модно, но мотивчики все те же. И главное: если ты не реагируешь, они говорят, что, дескать, не-не, он среагировал, но точно среагировал внутри, ребята, я вас уверяю, но его всякие там колючки и плохие черты характера не дают ему это показать, ведь ему БОЛЬНО!.. И в конце так драматично: "я вижу твою боль, я понимаю тебя", —  у Мокки получилась настолько идеальная скорбно-сочувствующая интонация, что я хмыкнула.

— А вот этот твой монолог не означает, что ты среагировал? — пожурила я.

— Не-е-е, — помотал головой Бакоа. — Этот монолог означает, что я в край задолбался. Тилвасу пора проснуться и объяснить, какого гурха тут происходит, иначе я встану прямо сейчас и пойду домой. Заберу своих воров у Алого братства, а потом разверну такую бойню в гильдийском квартале, что в итоге вообще никаких других гильдий не будет — лишь одна, имени Мокки Бакоа. Подомну весь район и город. Зря, что ли, эта Галаса сейчас сказала, что я достоин? Вот, считай, мотивировался. Не в том направлении, в котором она хотела, зато как успешно!.. — он подмигнул.

Я фыркнула. Потом еще раз. Потом не выдержала и в голос расхохоталась. Мокки тоже стал смеяться, еще громче.

Мы сидели на огромной белой печи, заваленные подушками, и смеялись так, что окна тряслись. Взлохмаченные и мокрые волосы Мокки — он успел сходить в душ — торчали во все стороны, как птичьи перья, и то и дело падали ему на глаза, я тоже отчаянно заправляла за уши свои выбившиеся из хвоста синие прядки. Мы оба были одеты в какие-то расшитые халаты, выуженные для нас госпожой Галасой из огромного узорного ларца, и сами себе напоминали торговцев из увесилительного квартала Пряной Ласточки. Пока мы хохотали, ловкие пальцы взломщика не переставали привычно крутить в руках какую-то прихваченную на столе финтифлюшку — Мокки часто что-то вертит в пальцах, чтобы не терять навык. Чаще всего — когда нервничает... Я же все время придерживала халат — он, безразмерный, украшенный тяжелым бисером, так и норовил съехать с плеча, оголить его, и я упорно этому препятствовала, хотя... Может, халат прав?

За окном была весенняя ночь и мириады пляшущих светлячков. Камин потрескивал, печь тихо гудела, на столе дрожали свечи. Было сумеречно-интимно и как-то распахнуто-оголтело — особенно из-за всего этого хохота и предшествующих ему приключений, — и я подумала, что Мокки точно должен меня сейчас поцеловать.

Ну прямо должен. Ну как иначе. В теории, я и сама могу, но…

Мокки вдруг очень резко перестал смеяться и, подавшись вперед, посмотрел на меня в упор. Мы оказались волнующе близко. Наши носы почти касались друг друга, и я видела крохотный белый шрам над правым глазом Бакоа. От Мокки пахло свежим бергамотовым мылом и немного морем — потому что от него всего пахнет морем — пустынным, черным, ночным. Закрыть глаза и утонуть, забывшись, — что может быть проще? В шальных зрачках Бакоа отражалось мое взбудораженное, бдительное лицо. Сам вор выглядел странно. Он был разгоряченным и гневным, будто сейчас кто-то его очень разозлил. Я непонимающе нахмурилась.

— Джерри, — тихо сказал Мокки, кладя обе ладони мне на плечи и вцепляясь в них до боли, так, что я чуть не зашипела. — Джерри, я должен…