Зря ты нанял меня, артефактор!

Поколебавшись, я заказала ужин в номер («Будет через час, госпожа») и вернулась к себе. Я долго стояла под горячим, почти раскаленным душем, надеясь, что тугие струи воды помогут мне очистить мысли.

Все внутри было похоже на путаный клубок, за какую ниточку ни потяни, она застревает, а начинаешь дергать — больно. Хочется взять ножницы и раскромсать все это к пепловой матери, но зачем? Устроить еще больший хаос?

Тишина и смерть никогда не бывают ответом.

Схема на спине. Рёххи. Тилвас. Мокки. Зайверино. Враг. Я узнаю, кто он, что дальше? Чего я хочу? Его голову на золотом блюде? Его спину уже под моим ножом? Удалить, стереть из бытия, уничтожить? Что дальше? Кто я? Если страх уйдет — чего я захочу?

Ничего. Мне кажется, я уже давно ничего не хочу.

Только сделать что-то с дырой внутри, обогреться, зажечь свет, посмотреть на вселенную, щурясь: так вот ты какая, стерва, — а дальше — понятия не имею.

Я уже не словесница, не актриса, я не вернусь в то амплуа, как бы ни сложились обстоятельства. Та девушка мертва уже пять лет, от нее остался лишь призрак, смутное отражение в старом зеркале. Остается лишь попрощаться. Я даже близких видеть не хочу. Я могу дать им утешение — если оно им нужно — объясниться, появиться, но точно не возвращаться.

А воровкой я себя так и не признала. Зависла не тут и не там. Незакрытое дело, нитка, тянущаяся из прошлого сквозь все слои настоящего. Враг как фокус, гарант, как черная свечка, вытягивающая в себя весь смысл. И если она потухнет — ищи, Джерри, смысл заново.

Так мы привязываемся к своим мучителям, да?

И это я еще Мокки считаю психом.

Мокки. Тилвас. Тилвас. Мокки. Не бывает такого, чтобы кого-то, по кому ты сохнешь пять лет, ты за пару недель променял на другого. Не бывает такого, что ты вообще нормально влюбляешься, если в груди — чернота. Ты не можешь дать то, чего у тебя нет.

Во мне нет любви. Откуда ей взяться? И в Тилвасе нет. В Мокки нет. Во всей Шэрхенмисте, кажется, есть только тёмное шевеление, танцы уставших, спотыкающихся на каёмке вечности, захлебывающихся глубиной и спокойствием прахова океана, что смывает поколение за поколением, не приводит ни к чему, кроме повторяющегося ритма бесчеловечной вечности.

Как и зачем создавать свет, если сам ты — слеп? Он получится извращенным.

Только и остается, как рёххам, думать: прикольное тело, такое интересное, такое материальное, развлекусь-ка с ним, пока можно, раз уж дают.

…Как бы ни были воспалены, судорожно заняты мои мысли, чуткие воровские уши услышали стук в дверь номера. Я выключила душ, в густом молочном паре с трудом нашла полотенце, и, разгоняя руками мельтешение тихой истерики, пошла в комнату.

Наверное, принесли ужин.

Но когда я открыла дверь, за ней стоял Мокки Бакоа. Темнее смерти, с лихорадочным румянцем на острых скулах, с волосами, всклокоченными еще сильнее, чем обычно. Глаза Рыбьей Косточки горели, как антрацитовый некромантский огонь, были воспаленно-сухими, яростными. От Мокки пряно пахло кожей, солью и чем-то неуловимо-густым, вмиг разлившемся по комнате терпкой аурой. Его трясло.

— Пей, — сквозь стиснутые зубы приказал Бакоа, хватая меня за шею и поднося к моим губам какую-то склянку. — Пей, Джерри.

Его голос доносился будто из подземного мира. Глаза то ли проклинали, то ли молили о чем-то — я не могла оторвать от них взгляда, мне казалось, мир рухнет, если я сейчас моргну. Все будет потеряно. Я приоткрыла рот, и Мокки влил в меня вязкое зелье.

Когда пузырек опустел, вор отшвырнул его — тот разбился о стену с жалобным всхлипом. Мокки ногой толкнул дверь, захлопывая ее, двумя руками обхватил мое лицо и глядя с ненавистью, полным отчаяньем, поцелуем впился в мои губы.

Глава 28. Мокки. Тилвас. Тилвас. Мокки.

Я замерла, не веря, что это действительно происходит.

Точнее, попыталась замереть: то, с какой силой прижался ко мне вор, заставило меня отступить на несколько шагов назад.

Подожди!

Подожди.

Дай осознать…

Осознать не получалось: в голове будто взрывались огромные фейерверки, оставляя лишь бездумное чувствование, сырое проживание момента.

Мы с Мокки с грохотом врезались в шкаф. Что-то треснуло у меня за спиной, под ногами хрустнули осколки. Я задохнулась от неожиданности и наконец подалась Бакоа навстречу.

Клубок нервов.

Комок оголенных эмоций.

Здравствуй.

Я ошалело погладила шею Бакоа там, где были такие глубокие впадины над острыми ключицами. Другую руку я попыталась запустить ему в волосы, но Мокки не дал — непререкаемо перехватил мои пальцы, сплел со своими и с силой прижал к дверце шкафа у меня над головой.

— Джерри, — с непонятной интонацией сказал он и вновь стал меня целовать.

От Мокки исходил жар, настоящее пламя — беспощадное, все сжирающее. Когда его рука спустилась от моей скулы вниз — очертила линию подбородка, дальше на шею, на плечи, на твердый краешек махрового полотенца — я открыла глаза.

Я хочу это видеть.