Зрячая ночь. Сборник

Мама подняла голову к Мише, на мгновение они застыли так, теряя привычный облик, становясь просто уставшей от долгого дня женщиной, хрупкой, затянутой в офисный жакет, и мужчиной, еще молодым, но уже приближающимся к черте зрелости. Миша хмурился чуть виновато, комкал в руках кухонное полотенце в зеленый цветочек, а второй рукой опирался на спинку маминого стула. А та смотрела на сына снизу вверх, и лицо ее почти ничего не выражало. Растерянность только если. Растерянность и облегчение.

— Ну, все равно нужно было сказать. Я решил, лучше сразу, — пробурчал Миша, а мама кивнула. — И вроде бы ничего…

— Вообще-то, я все еще здесь.

Эта привычка говорить обо мне так, будто я не присутствую в комнате, была одной из причин моего отъезда. Если в двадцать брат с мамой говорят о тебе, как о маленьком ребенке, подхватившем противную, но не опасную болячку, ветрянку там какую-нибудь, то и уравновешенного человека может переклинить. Что уж говорить обо мне?

— Да, милая, прости. — Мама тут же отвернулась от Мишки. — Это хорошо, что ты знаешь… — И замолчала, подбирая слова.

Как сильно в тот момент мне хотелось закричать, схватить ее, притянуть к себе, сжать запястье так сильно, чтобы она почувствовала, как больно сейчас мне. Вопросы бурлили, как горный поток, срывающийся с вершины в конце весны. Почему я не знала, что дедушка болен? Почему мне не сообщили, что он умер? Почему мама не позвала меня с собой, когда ехала к нему в деревню, испуганная и растерянная? Неужели, в ней не пульсировала необходимость разделить беду с дочерью? Неужели я так отчаянно не нужна ей? Неужели за прошедший год все они научились жить без меня? Они — жить, а дедушка — сходить с ума и умирать?

И почему теперь мы сидим за столом, натянуто улыбаясь, держась за руки, как в самых дурацких фильмах, вместо того, чтобы выплакать, выкричать всю эту боль?

Может быть, потому что нормальные люди не вопят, когда им больно? Они молчат, смиряясь с измененной реальностью, морщатся, может, немного плачут, провожая родных в последний путь. А потом живут дальше, будто ничего и не случилось. Потому что жизнь их подчинена законам. Законам природы в том числе. А значит, в смерти нет ничего ничего необычного или такого уж важного. Ничего, что нужно знать неуравновешенной внучке очередного старика, умершего от времени, которое он прожил.

— И он совсем не мучился… Так что… нужно просто принять, понимаешь? — Все это время, пока я пыталась поймать темп дыхания, только бы истерика, начинающаяся во мне, стихла, мама говорила со мной ровным голосом. — И на похоронах он был таким спокойным, да, Миш? Очень умиротворенным…

Миша молчал, продолжая комкать полотенце. Мамин голос наполнял комнату, она твердила, что дедушка был таким стареньким, и это могло произойти в любой момент. А у меня в памяти сразу вспыхивало, как легко дед поднимался на четвертый этаж, презрительно цыкая на любые слова о лифте. Мама уверяла, что дед почувствовал скорый конец, потому уехал в деревню, потому и не продал этот дом, хотя мог, словно дедушка был кошкой, сбегающей прочь от хозяев, чтобы сдохнуть в канаве.

На каждое мамино слово я могла бы отыскать тысячу опровержений. Мне хотелось напомнить ей, как дед повторял, что мечтает понянчить правнуков, и что город наш куда приспособленнее для старости, чем деревня. А значит, ничего он не планировал — ни уезжать, ни умирать в одиночестве. Потому что он любил нас. Потому что он любил ее, свою дочку, нашу с Мишкой маму. Потому что у нас никого и не было кроме друг друга. Это дед нам внушил с самого малого возраста. А своих не гонят от порога, чтобы умереть в одиночестве. Кто угодно, только не наш дед.

Но вместо всех этих правильных слов, я вспоминала, как мы последний раз говорили с ним. Прямо тут, за этим столом, на который я оперлась лбом, который я скребла скорченными пальцами, разбитая, пьяная, уничтоженная собственной глупостью. Демонами, бушующими во мне.

— Ничего, Тоська, — сказал дед, опускаясь на соседний стул. — Это в тебе молодость лютует. Дорогу свою найти, место свое… Это сложно. Куда сложнее, чем все, что потом человека ждет. Первый шаг — он самый главный.

— Я не могу, дед, я не могу так больше… — хрипела я, не чувствуя сорванное от плача горло. — Не могу больше… Лучше сдохнуть.

— Это ты брось! — Он хлопнул ладонью по столу. — Чтобы не слышал больше такой глупости. Ты что ж думаешь, сдаться — лучший выход? Ничего подобного. Так только хуже. И тебе, и тем, кто останется. Ничего толкового не сделала, а уже, гляди-ка…

Даже не поднимая головы, я чувствовала, как он хмурит брови, вытягивает морщинистую шею, похожий на старую черепаху. Он всегда так делал, когда расстраивался и волновался.

— А что делать теперь? Мишка меня никогда не простит…

— Простит. Он тебе брат. Родная кровь все смоет. Время пройдет, и забудется. Все забывается.

— Даже… такое? — Я медленно выпрямилась, шмыгнула носом, чувствуя себя маленькой девочкой, которая принесла в дневнике двойку, а теперь поняла, что и ее можно исправить.