Зрячая ночь. Сборник

Лера не отрываясь смотрела на Стаса, уверенная в своей победе. Это была секунда чистого восторга, миг узнавания в чужом человеке человека своего — понятного, близкого, почти родного. Она уже видела, как спускаются они с моста и ловят машину, как говорят заплетающимися языками, делая реальным то, о чем и мечтать-то было страшно. Главное, встретиться пальцами, главное, не отвести глаз.

Телефон завибрировал в кармане. Это был рефлекс — никто не виноват, что нас приучили нестись к трубке по первому ее недовольному зову. Лера смешалась, опустила протянутую руку, полезла в карман, достала телефон, щелкнула по экрану.

«Никогда не знаешь, где все закончится.»

Сердце гулко сжалось, в ушах зазвенело. Лера рывком подняла голову, Стас смотрел на нее, покачиваясь над пустотой. Протянутая рука сиротливо повисла в воздухе.

Никогда не знаешь, где все закончится! Никогда не знаешь, где все закончится! Где! Все! Закончится!

Лера швырнула телефон на тротуар, всем телом бросилась вперед.

— Стой! Стой! — Крик вырвался из груди в ту секунду, когда стоящий за ограждением оторвал ногу от опоры.

Он вздрогнул, пошатнулся и медленно, как в мудацком боевике, начал заваливаться назад. В никуда. В равнодушную темную воду Москвы-реки.

— Стой!

Но опоры не было. Не на чем было стоять. Стас падал с моста. Навзничь, как и говорил. А внизу готовила свои объятия вода — оглушить, увлечь на дно, не дать ни единого шанса тому, кто всю ночь дразнил ее, упиваясь теплым егерем из фляжки.

«Никогда не знаешь, где все закончится,» — насмешливо вспыхнуло на разбитом экране, за миг до того, как он погас.

И все закончилось.

Зрячая ночь

1

Дедушка умер в ноябре. Я крутила эту фразу и так, и эдак, пока простые слова, ее составляющие, не потеряли всякий смысл. Любое слово, затертое до дыр, перестает быть тем, что оно означает. Попробуй двести раз сказать «мама». На сто третий из нежных рук, запаха теста, длинного домашнего халата и голоса, поющего перед сном, слово станет простой совокупностью звуков. Любое слово, даже самое сильное. Даже смерть.

— Дедушка умер в ноябре, — сказал Мишка, отводя глаза.

А я только и смогла, что отступить на два шага, чувствуя, как сжимается внутри тугой и горячий сгусток боли. За окном квартиры, в которую мы с братом только вошли, счастливые и легкие, как дети, получившие выпускной табель, шумел май. Мы о чем-то болтали, прикасаясь друг к другу локтями, поглядывая с интересом, отмечая новые черточки и новые жесты, словом, вели себя так, как и все близкие после затянувшейся разлуки. А потом он сказал это. Оборвал бездумную болтовню, мигом стал серьезным, почти суровым, будто это я виновата и в смерти деда, и в том, что не знала о ней целых полгода. Шесть месяцев жизни так далеко от дома, как только сумел отвести меня первый поезд. Шесть месяцев работы над книгой, которую я так и не дописала. Шесть месяцев непрекращающейся борьбы сама против себя. Шесть месяцев надежды на лучшее, шесть месяцев, которые должны были закончится именно так.

— Дедушка умер в ноябре, — повторил Миша, кашлянул, замялся, не зная, куда поставить мою тяжеленную сумку.

— Как? — Слова застряли между зубов, язык превратился в сухую наждачку.

— Ну как… — Снова кашлянул, бросил сумку себе под ноги, огляделся, будто это он, а не я, не был дома целый год. — Как умирают старики? Сердце.

Милый мой мальчик. Он и правда надеялся спрятаться за рублеными фразами. В этом тоне, напускно циничном и равнодушном, я сразу почуяла и скорбь, и тоску, и затаенную, но явственную тревогу.

— Он… мучился? — Я почти физически слышала, как зазвенел, натянувшись, воздух между нами. — Лежал? Долго?

— Да нет. Ничего такого. — Миша дернул плечом и шагнул к двери, ведущей в кухню. — Говорил с матерью за два дня до… этого… Ну, а потом позвонили из полиции местной. Сказали, соседка там какая-то увидела через окошко, что он на кровати лежит. Постучала, тишина. Ну и вызвала участкового. Ой, да что я тебе рассказываю… — Он открыл кран, наполняя чайник водой. — Никакого криминала, ничего особенного… Тось, ну жизнь это. — И выглянул в коридор, чтобы бросить короткий взгляд, но тут же скрылся, оставляя меня один на один с новостью.

Я так и застыла в дверях, комкая пальцами шарф, стянутый с шеи, потому что мягкий кашемир в одно мгновение стал душить и царапать шею, не давая дышать. Но если ткань легко убрать, стиснуть, выбросить, даже сжечь, то осознание случившегося безвозвратно осталось со мной, как факт и данность, с которыми еще предстояло сжиться. Дедушка умер в ноябре.

— Почему вы мне не сказали? — Наконец спросила я, когда чайник вскипел, а Мишка принялся деятельно звенеть посудой, прячась за стеной кухни.

— Это мама так решила, — громко, как о чем-то повседневном, ответил он.

Будто бы они разбили мою любимую вазу, смели осколки в совок и сделали вид, что так и было. Я схватила воздух ртом, чувствуя себя рыбой, распотрошенной на пирсе.