Зрячая ночь. Сборник

— Ты требуешь от себя слишком многого, Тоня, — говорил Леонид Васильевич. — Не получается с работой — возьми перерыв, смени род деятельности. Вот чего тебе хочется?

А я смотрела на него, сидя в слишком мягком кресле, и крутила на языке имя.

«Леня. Ленечка. Ле-о-нид».

А ведь он и правда хотел мне помочь. Да что там — он первый, кто вообще задал мне этот вопрос:

— Чего тебе хочется?

— Вас, — только и могла ответить я, но промолчала.

В тот раз промолчала. Но вспоминать об этом было стыдно, и горько, и страшно. А вот ехать в поезде, отсчитывая шпалы и километры, это было мне по силам.

Я выбралась на перрон ближе к вечеру. В животе предательски урчало, собирался хмурый дождик. Я натянула капюшон толстовки, потопталась, разминая ноги, и направилась в сторону остановки. Бетонный перрон крошился под ногами. До деревушки оставалось еще семнадцать километров. Последний автобус уходил в шесть.

Я успела схватить в пыльном киоске бутылку воды и пачку сахарный крекеров, когда пыхтящее чудище, которое, если и называли общественным транспортом, то еще в прошлом веке, подвалило к ржавой коробке с табличкой «Воронки». Внутри было душно, пахло бензином, потертые пластмассовые сидения скрипели от каждого движения. А я продолжала вспоминать, как мы приступали к этому отрезку пути вместе — я, Мишка и дедушка. Как мы ворчали, морщились и корчили рожицы, забираясь внутрь, как дед ехидно перебрасывался словечками с водителем. И как жадно мы ловили потоки прохладного воздуха, когда автобус набирал скорость, скатываясь с горки.

Под ней-то — пологой, похожей на оплывшую верхушку кекса, — и пряталась деревушка Боброва гора. Когда-то она была центром целой волости, здесь строило усадьбы мелкое дворянство, после их занимали советские партийцы. Но время неумолимо к маленьким городам, что говорить о деревушке, до перестройки приписанной к совхозу?

Когда все рухнуло, осталась одна гора, как любил повторять дедушка — что ей станется, бабе этой, сидящей на самоваре? А деревня съежилась, совсем поплохела, отдавая себя по краешкам запустению и лесам. Остался десяток жилых домов, одноэтажная поликлиника и два магазина, работающих до пяти.

Об этом я вспомнила, выбираясь из недр автобуса, подкатившего к остановке, чтобы скоренько покинуть Боброву гору и направиться прочь, к цивилизации в лице химического завода и городка, который он кормит и травит.

Автобус уехал, а я осталась. Дождь накрапывал все сильнее, меня мутило от голода и запаха бензина, что пропитал и одежду, и волосы. Магазин ехидно блестел мне слепыми окнами. На двери болтался внушительный замок.

Оставалось поспешить к дому в надежде, что там еще работает электричество, а может, завалялась какая-нибудь баночка с вареньем. Дед любил заготавливать на зиму деревенские витаминчики, как сам называл ряды аккуратных банок с огурцами, помидорами и протертыми с сахаром ягодами из леса.

Голод отвлек меня от воспоминаний, потому идти по дорожке к дому было легче, чем я думала. Просто перебираешь пудовыми от усталости ногами, поскальзываешься на грязи, перепрыгиваешь лужи да прячешь лицо в капюшоне, чтобы никакая соседка не разглядела тебя из окна. Правда, окна и без того смотрели на меня темными провалами. Вдоль тропинки, по которой я шла, тянулась вереница покинутых домов. Старые, они поскрипывали на ветру и мокли от дождя — бесхозные, пустые, мертвые.

Меня передернуло. Я прислушалась, но в шуме дождя и шорохе влажной листвы сложно было уловить что-то еще. По раздолбанной дороге не ехали машины, не хлопали двери домов, не слышался окающий говор, не бежали с карьера мальчишки. Тишина, скрип, шелест.

Я ускорила шаг. Когда за поворотом показался наш домик, я уже почти бежала. Сердце отчаянно бухало в груди, воздуха не хватало. Страх лез под кофту и футболку, пробегал чуткими, ледяными пальцами по ребрам. Щеки пылали болезненным жаром. Мне было и холодно, и душно. Паническая атака, мой добрый друг, привычный спутник похмелья и депрессии. Целый год я опасалась вновь увязнуть в омуте постоянной тревожности, лишающей сил. Но каждый раз у меня выходило увернуться, совладать с собой. До этого самого момента.

Слепые окна покинутых домов следили за тем, как я подбегаю к знакомой зеленой калитке, как дрожащими руками тянусь к замку, откидываю его, роняя в мокрую траву, и бегу дальше, по заросшей тропинке к крыльцу. Ступени болезненно охнули под моим весом, отвыкшие от такого обращения за полгода одиночества, но я даже не заметила этого, на ходу доставая из рюкзака ключ.

Синий затертый мишка качался на увесистой связке. Десятилетний Миша выудил этого зверя из беспроигрышной лотереи в парке и подарил деду, чтобы тот повесил на ключи. Прошло почти двадцать лет, а старый кусок окрашенной пластмассы продолжал служить деду брелком. Наверное, в таких мелочах и кроется настоящая любовь. Та, что выше всего прочего. Единственное, на чем еще держится этот свихнувшийся мир.