Зрячая ночь. Сборник

Глаза слезились. Я моргнула раз, другой, пока неряшливо нацарапанные буквы не сложились в слова:

«Октябрь 2016. Автопортрет. Чтобы помнить.»

Снимок выпал из моих рук и камнем упал на пол, в миг он стал неподъемным, будто вместил всю боль, которую я почувствовала, прочитав эти строчки.

Дед всегда говорил, что не боится смерти, потому что оставил после себя нас. Тех, кто его никогда не забудет. Что же изменилось за год моего отсутствия? Почему он, решивший уехать из дома, вдруг испугался забвения настолько, что снял ненавистный автопортрет?

— Не люблю я это дело. Слишком уж много себялюбия, — говорил он задолго до повальной моды на сэлфи-палки.

Но снимок лежал у моих ног, и его не возможно было отменить. Испуганные, тоскливые глаза деда смотрели в потолок. Мне захотелось прикоснуться к его векам и опустить их. Слишком уж живым был этот черно-белый взгляд.

Но кто-то другой сделала это за меня шесть месяцев назад. И я даже не знала кто. Может, участковый. Или сердобольная соседка. Или кошка прикоснулась к дедушкиному лицу нежной лапкой, провожая в последний путь.

Я вдруг почувствовала, как кружится голова. Мир покачнулся, ушел дугой в сторону, пол стал мягким, или это ноги мои вдруг подкосились. На автомате я шагнула к линялому диванчику, стоявшему сбоку комода, и опустилась на него, поднимая облако пыли. Лампочка мигнула и потухла, но мне уже было все равно.

Веки стали тяжелыми, а руки — того тяжелее. Я почти ничего не соображала. Сил хватило лишь на то, чтобы подтянуть ноги с пола и уместиться на диванчике, насколько позволила его длина. Я даже не сняла промокшую кофту, даже не вспомнила о голоде, о телефоне, который стоило поставить на зарядку. Я видела лишь, как в мигающем свете лампочки дед напряженно смотрит в потолок тревожными, усталыми глазами.

Уже проваливаясь в сон, я вдруг почувствовала, как на диванчик мягко запрыгнуло что-то пушистое, белое и теплое, но не испугалась. Только опустила пальцы в мягкую шерсть. Кошка благодарно замурчала, устраиваясь рядом. Так мы и уснули. Все трое.

4

Снилась мне линялая, как диванчик, жуть. Я то засыпала, мучительно захлебываясь образами, которые услужливо подсовывало подсознание, то просыпалась, вздрагивая всем телом. И каждый раз кошка была рядом. Она поднимала острую мордочку с аккуратно сложенных лапок, открывала круглые, абсолютно совиные глаза и не моргая смотрела на меня. Я чувствовала на себе этот взгляд и просыпалась. Медленно проводила по ее мягкому боку рукой, чувствовала, как вибрирует внутри тельца что-то живое, теплое, и снова засыпала.

Дождливая темнота за окном медленно сменялась рассветной дымкой. Мне снился Леня, перебирающий листочки на своем дубовом столе. Красивые, ухоженные руки, на среднем пальце правой ямочка от долгого письма, на безымянном — светлое кольцо, гладкое, как жизнь, которую, он проведет с любимой женой. И от этой гладкости, от бликов света на белом золоте я морщилась, стискивая зубы. А Леня продолжал искать нужную ему запись, слегка хмурясь — тонкая морщинка между бровей, — а когда находил, то опускался на стул передо мной, участливый, готовый выслушать любой бред, который я способна на него вылить.

— Иногда я стою у двери и просто не могу взяться за ручку. Мне кажется, что по другую сторону совсем не коридор, не лестница, не двор…

— А что там? — спрашивал Леня, превращаясь в Леонида Васильевича.

— Не знаю… Что-то страшное, что-то, чего не может быть… Как чудище под кроватью. — Я всегда пыталась вывести разговор на шутку, словно бы это могло сохранить меня.

— В детстве ты боялась чудищ под кроватью?

— Я и сейчас их боюсь.

Слова сами собой срывались с губ. А Леня смотрел на меня с таким сочувствием, что больше остального мне хотелось провалиться под землю. Больше, чем узнать, какие же на вкус его губы.

Вкус этот оказался вкусом кофе с рижским бальзамом и коньяком. Интересно, что почувствовал он? Вкус вины, страха и одиночества? Мой личный вкус.

Я вздрогнула и проснулась. На мгновение мне показалось, я снова чувствую горячее, пьяное дыхание Лени на своем лице, тяжесть его тела, силу, с которой он смел все мои запоздалые, жалкие сопротивления. Щеки запылали, я глотнула воздух пересохшим ртом и попыталась встать. Тело, скрученное на жестком диване, отозвалось ноющей болью. В занавешенное тканью окно пробивалось рассветное солнце — прозрачное, нежное, слабое. Пыль кружилась в его лучах. В носу тут же засвербело, я потерлась им об плечо, чтобы сдержаться, и опустила ноги на пол.

И только потом заметила, что кошки рядом нет. Казалось, вот только что она лежала рядом, мурлыкая сквозь сон, а теперь ее не было. Ни на диване, ни под ним, куда я опасливо заглянула, памятуя о чудищах, ни в одном из углов, ни на комоде, словом, в запертой двумя дверями комнате кошки не было. А значит, не было ее и вовсе.