Зрячая ночь. Сборник

Я потянулась, разминая затекшую, вспотевшую спину. Взгляд нет-нет, да скользил по отражению, повторяющему каждое мое движение. В этом было что-то завораживающее. Как и в маках, раскинувшихся подо мной. Но вместе с коротким сном ушел и страх. Я подошла к окну, потянула на себя раму, и в комнату тут же ворвался густой дух ночи. Теперь она была именно такой, как я помнила. Живая, стрекочущая, ароматная до головокружения. Я вдохнула раз, другой, чувствуя, как светлеет тяжелая голова. Кошка мягко вскочила на подоконник, перешагнула через деревянную раму и спрыгнула во двор.

— Меня подожди! — Мне отчаянно захотелось наружу; пыльная, сонная комната начинала давить со всех сторон, мгновение — и захрустят косточки от ее медвежьих объятий.

Я проскочила темноту коридора, добралась до двери и вышла на крыльцо. В смородине стрекотал кузнечик. Тучи скрывали луну, но она то и дело показывала свой круглый, налитой бок. Мне было легко и спокойно. Я присела на край завалинки, надеясь, что кошка быстро переделает все свои кошачьи дела и вернется к дому, а может, и вскочит мне на колени, чтобы немножко помурчать. Но ее все не было. Зато была темная, теплая ночь, пахнущая травами и горячей землей. Я сама не заметила, как снова скатилась в сон.

Теперь он был ярким и точным. Мне снился Мишка, ехавший куда-то по узкой дороге. С двух сторон его окружали заросшие овраги и густая ночь, точно такая же, как та, что убаюкала меня. Через окно я увидела, как клонится к рулю Мишина голова, машина ехала все быстрее, уходя в сторону. Я точно понимала, что это сон. Но он был слишком реальным, чтобы не закричать. Крик сорвался с губ в тот же миг, как Мишка очнулся, вздрогнул, крутанул руль, но было поздно. Передние колеса проскочили край оврага, нос машины ударился о землю, она подскочила, встала на дыбы и опрокинулась на крышу.

Я дернулась, пытаясь вырваться из сна, и тот послушно померк, но на смену ему пришел другой. Мамина спальня, знакомая до каждой маленькой подушки и свечек в прозрачной вазе. Мама лежала на кровати поверх одеяла, тяжело дыша. Бледная до мертвенной синевы, она хваталась за грудь, оттягивала ворот ночной рубашки, металась, суча такими же синими, отекшими ногами, а я смотрела на нее, уже не в силах кричать. Когда из ее рта начала толчками вырваться пена, я отстраненно подумала, что умрет она не от сердца, а от того, что некому перевернуть ее на бок. На прикроватной тумбочке стояла цветная фотография в деревянной рамке. На ней мы были все вместе. Вся семья стояла у елки. Только мое лицо оказалось закрашено черным маркером.

Мама еще хрипела, задыхаясь, когда я открыла глаза. Ветер обдувал мое лицо, мокрое от слез. Соленых и горячих, как воды мертвого моря. Первую пару вдохов и выдохов я все еще была там, за гранью сна, и только потом, осознав, что продолжаю сидеть на завалинке у дома, неловко опершись на кирпичную стену, почувствовала, что кто-то трясет меня за плечо.

— Вот же птичья душа. — Ставший знакомым голос соседки прозвучал насмешливо.

Она стояла на последней ступеньке, цепко схватив меня за руку чуть ниже, чем заканчивался рукав футболки. Ее кожа на ощупь была гладкой и прохладной.

— Откуда… Откуда вы здесь? — Горло саднило, будто бы его сорвал истеричный крик.

— Услышала, как ты тут вопишь, вот и прибежала, — озабоченно ответила бабка, отпуская меня. — Мало ли люди какие лихие наведались, дом-то пустой стоял с зимы…

— С ноября… — Говорить было сложно, щеки пылали от слез, губы пересохли так, что лопались, стоило приоткрыть рот.

— Я и говорю, с зимы. У нас зима в ноябре и приходит. Снежное время, темное, только умирать… — И замолчала, присела рядом, подхватив длинный подол. — Ну, чего ревешь-то, не след ночью плакать… К беде.

Но слезы продолжали течь сами собой. Увиденное во сне так тяжело было отличить от реальности, что теперь оно казалось уже свершившимся океаном боли, которое мне не под силу переплыть.

— Сон, чтоли, дурной? — не унималась соседка. Я нехотя кивнула. — Горюшко-горе… Дай хоть причешу тебя, вон, растрепалась вся.

То ли ночь лишила меня остатков сил, то ли образ мамы, захлебывающейся пеной, продолжал стоять перед глазами, но я покорно позволила чужой женщине притянуть меня к себе. Теперь моя спина почти упиралась ей в грудь — костлявую, хрупкую, тяжело вздымающуюся на каждом хриплом вдохе. Вблизи соседка уже не казалась до удивления молодой. Нет, старость подтачивала ее, исподволь меняя тело, подталкивая его к последней черте. Пока я размышляла об этом, бабка покопалась в кармане, достала что-то и стянула с моих волос резинку. Спутавшиеся волосы повисли колтуном, соседка принялась разделять их на пряди, а когда закончила, прикоснулась к ним чем-то тяжелым и холодным.

— Что это? — От неожиданности я даже подпрыгнула, сбрасывая оцепенение.

— Гребень старый, еще бабки бабки моей, — шепотом ответила старуха. — Чешет волосы, а распутывает мысли. То, что доктор тебе прописал, Тося, так что не вертись.