Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви

Обыкновенно он писал по-английски прозой; но и другие формы не были редки. За границей он следовал учтивому обычаю писать на языке страны, где находился, — по-французски в доме на Елисейских Полях; по-итальянски на вилле в Байи; и так далее. На родине он иногда предпочитал местному диалекту тот язык, который более подходил настроению. В суровости его влекла латынь, и он из благородного железа этого языка извлекал эффекты, пожалуй, чересчур иногда впечатляющие. Воспаряя духом к вершинам созерцания, он обращался к санскриту. В минуты чистого веселья его перо источало греческую поэзию; особенное пристрастие он питал к Алкеевой строфе.

И сейчас, в тяжелую минуту, на него нахлынул греческий — гневные оглушительные ямбы, из тех, какими сыплет Прометей. Но едва герцог сел за письменный стол, раскрыл милый свой альбом и окунул перо в чернила, на него снизошло великое умиротворение. В нем заговорили ямбы сладкие, как речи Алкестиды, идущей на гибель. Но едва он приложил перо к бумаге, как рука дрогнула, он вскочил, и на него напал еще более яростный чих.

С котурнов упав, он обозлился. В нем пробудился дух Ювенала. Бичевать. Заставить Женщину (так он называл Зулейку) корчиться. Латинскими гекзаметрами, конечно. Эпистола предполагаемому наследнику… «Vae tibi», — начал он.

Vae tibi, vae misero, nisi circumspexeris artes Femineas, nam nulla salus quin femina posit Tradere, nulla fides quin —^[85]

— Quin, — повторил он. Сочиняя монологи, он обычно с трудом сдерживал вдохновение. Мысль о том, что он обращается к предполагаемому наследнику — точнее, отнюдь-нетолько-предполагаемому наследнику, — его сбивала. А если подумать, то не только к нему, тупице, но к огромной посмертной аудитории. Гекзаметры эти определенно попадут в «официальную» биографию. «Скорбный интерес представляют эти строчки, написанные, кажется, за несколько часов до…» Он содрогнулся. Неужели это правда, не сон, что завтра, нет, сегодня, он умрет?

Даже ты, скромный мой Читатель, занимаешься своими делами со смутной мыслью, что тебе от оплаты последнего долга природе удастся как-нибудь уклониться. Герцог, прежде чем исполниться внезапным желанием умереть, считал себя безусловно от долга освобожденным. Теперь же он видел, как за окном бледнеет ночь, предвещая зарю его последнего дня. Иногда (хотя он и был с малых лет сиротой) ему даже трудно было поверить, что те, кто состоят с ним в родстве, не избегут общей повинности. Он вспомнил, с каким почти недоверием он вскоре после поступления в Итон отнесся к известию о смерти крестного, лорда Стэкли восьмидесяти с чем-то лет… Он взял со стола альбом, где на одной из первых страниц были начертаны мальчишеские переживания той утраты. Вот это место, написанное крупным рондо:^[86]

«Мы знаем, что бледная ломится Смерть в дверь лачуги и дворца.^[87] Она крадется по лужайке и крутым ступеням смежного дома и с такой силой стучит дверным молотком, что в хлипкой двери вздрагивает ложный витраж. Даже семья на последнем этаже в доме без лифта внесена в ее. мрачный список визитов. Костяной рукой стучит она в дверь цыганской кибитки. Незваной приходит к дикарю в шатер, вигвам или мазанку. Даже отшельнику в пещере навязывает она свое мерзкое общество. Нет таких мест, куда не заглядывает она, ухмыляясь, совершая свои обходы. Но с особым удовольствием она стучит в угрюмые врата дворянина. Она знает, что здесь, возможно, в честь ее посещения повесят мемориальную табличку; что в соборах скоро раздадутся приглушенные раскаты похоронного марша из «Саула»;^[88] что здесь и сейчас величие неоспоримой ее власти явится всего беспощаднее. Разве нельзя против нее устоять? Почему ее всегда принимают, подобострастно и трепетно? Пусть дворецкий в следующий раз ее спровадит или отправит ко входу для прислуги. Поняв, что мы не намерены впредь потворствовать ее бесстыдным визитам, она скоро оробеет. Если аристократия выступит против Смерти, не надо будет переживать из-за непомерных налогов, названных в ее честь.^[89] Что касается системы наследования — системы, которая оскорбляет здравый смысл радикала и задевает тори, подразумевая, что дворянин смертен, — то ей найдется подобающая замена».

Автору эти слова казались теперь безыскусными, незрелыми, крайне мальчишескими. Но, невзирая на наивную мечтательность, в них была искренность. Возможно, подумал герцог, при всех высотах, достигнутых им с тех пор в искусстве английской прозы, что-то он и потерял.