Зултурган — трава степная

Борис шагнул мимо растерявшегося Церена к столу. Однако как ни странно, Церен не испугался его появления. Он глядел больше не на Бориса, а на Нину, оцепеневшую, с раскрытым ртом — в нем будто застыл крик. Лицо Нины постепенно менялось. Гнев на Церена и упрек, которые, казалось, навсегда запечатлелись на ее лице, по крайней мере, на время встречи с Цереном, уступили место растерянности и жалости к мужу. Глаза Нины словно спрашивали: «Что же теперь? Ну, придумай, Сиреньчик!» А Церен в свою очередь думал о спасении Нины и ребенка, больше ни о чем. Отчетливее, чем когда-либо прежде, он понял, прочитал на лице жены: она любит его, любит сильнее, чем брата, и сейчас на что-то решится. Минуту тому назад Нина готова была отринуть от себя мужа, избавиться от него навсегда и даже вслух говорила об этом. Сейчас взгляд ее испепелял, выталкивал из комнаты уже не его, виноватого во всем происходящем, а Бориса.

Борис, едва не задев лампу, висящую над краем стола, заученным движением караульного выволок носком сапога из-под стола табурет и, пропустив его между длинных, в галифе, ног, уселся.

— Спасибо Таке! — рассуждал ублаготворенно офицер, отерев взмокревший лоб тыльной стороной ладони. — Подрыл парень стену в вашей вонючей кутузке, себя вызволил и мне руку подал… А ты… Развалю твою красную башку одним махом!

Борис взвился над табуретом, лицо перекосилось, губы повело в сторону. Вопя, он выхватил пистолет и взметнул его над головой Церена. В дверях, не смея пройти дальше, появился Бергясов сын, Така.

В это время Така, не без помощи кого-то третьего, оказавшегося сзади, грузно отвалился от притолоки. В комнату ворвался в плохо застегнутых брюках на одной помочи поверх голубоватой байковой исподней сорочки Николай Павлович. Губы старика были синими, как у покойника, и тряслись. Он стал между Борисом и Цереном. В молчаливой потасовке с сыном отцу удалось овладеть пистолетом. Ему помогала Нина, хватая Бориса за руку сзади.

Впрочем, родительская акция не была помощью ни Церену, ни дочери. Отдышавшись, Николай Павлович принялся спокойно, с присущей ему деловитостью в голосе поучать сына, как следовало бы действовать, чтобы не оставить следов.

— Ты же боевой офицер! — принялся отчитывать старший Жидков младшего. — Не понимаешь простых вещей!.. Нашел, где применять оружие — в собственном доме, на глазах у сестры и няни… Завтра всем это станет известно! Ты скроешься, а кому отвечать? Хозяину дома?.. Вы все хотите моей смерти! Что дочь, что ты!.. Паршивую собаку пристрелишь, а отца потянут на виселицу?.. Ты об этом хоть подумал?

Борис, согнувшись, вытирал лицо, тяжело дышал от обиды. Отец продолжал наставительно:

— Свезите в балку, а там… Кого по нынешним временам не носит судьба проселками?.. Шел солдат и нет его… Ясно, болван?

Николай Павлович пнул ногой табурет и шагнул в темноту за дверным проемом, откуда по-волчьи светились глаза отступившего в сени Таки.

Пистолет, оставленный отцом на столе после схватки, какое-то время лежал рядом с кувшином, никому не нужный. И лишь когда Нина, вроде бы смахивая полотенцем крошки со стола, протянула к нему руку, Борис, все время краем глаза наблюдавший за единственным здесь предметом, дающим ему силу над остальными, опередил сестру. На большее, чем исподтишка завладеть оружием, Нины не достало… А могла бы она — ловкая, напряженная в ту минуту и, несомненно, более сильная, чем брат, — могла бы выхватить у Бориса пистолет, понимала, что могла! Как жалела об упущенном моменте после!

Борис и Така без уговору принялись связывать Церена. Когда Така крутанул раненую руку мужа, Нина застонала от боли, будто рука была ее, рванулась, схватила Таку за ремень, потянула в сторону. Борис сильным ударом отбросил Нину к кровати.

Церена повели в подвал — так послышалось Нине в словах брата. Она в бессилье зарыдала. В ней еще не угасла обида на Церена. Муж, по ее убеждению, где-то там на стороне, поступил точно так же с Борисом, а теперь пришел час возмездия… Выходило, что Церен пожинает сейчас то, что сам посеял… «Да, — шептал внутренний голос Нине. — Но ведь Церен — муж, любимый человек, тот самый, единственный, как жизнь, как молитва во спасение… Брат — своя кровь! Но он сегодня здесь, завтра далеко, а послезавтра еще дальше… А с Цереном жить!.. Жить ли? Вдруг они нынешней же ночью отнимут у него жизнь? Тогда как?.. Нет, этого не должно произойти! Что угодно, только не смерть Церена!»

Жестоким теперь выглядел в глазах Нины и отец. С каким равнодушием к ее судьбе, как непривычно для его мягкой натуры и цинично прозвучали слова: «В балку… Никто не узнает!» — «А я? Твоя родная дочь!.. Или для тебя я перестала существовать вместе с Цереном? Но я еще жива и даже не связана по рукам и ногам! А значит!..»

Внутренний голос побуждал ее к действию.

Первое, что пришло в голову Нине, — зареветь и броситься вслед. Этого, конечно, мало, но что же другое? Другое придет позже.