Зултурган — трава степная

Пересилить голод Онгаш не смог. И кляня себя в эту минуту за слабость, склонился над миской, подтолкнутой ему от своего края стола Бергясом.

— Что, вкусно? — издевался Бергяс. — Может, подогреть?

— Поем и холодного! — слабо защищался Онгаш и поспешно глотал редкую для него еду, проворно орудуя ножичком.

— А говоришь, что Церен дал буханку хлеба и чай! — продолжал насмехаться Бергяс.

— Мяса можно и в запас поесть, — рассудил Онгаш, — а хлеб и чай я уже отдал детям. Так и люди Арасеи помогут своим младшим братьям пережить голодное время.

— Люди Арасеи о нас и думать забыли! — воскликнул Бергяс.

— Может, кто и забывал. А Ленин обо всех нас помнил.

Бергяс уже не раз слышал о Ленине. Спорить против самого главного большевика считал неуместным. Вступив в перепалку с упрямым стариком, Бергяс вел как бы заглазный спор с Цереном, слова которого завтра Онгаш разнесет по всему хотону.

— Не верь Церену, понял? Русским не до нас! Всякий народ должен своим припасом обходиться. Так надежнее!

Самое несносное для Бергяса было видеть, что Онгаш ест его мясо, а мыслями где-то далеко-далеко.

— Русские лучше живут, я так приметил, — стоял на своем Онгаш. — В Грушовке или Садовой самый бедный мужик что-нибудь да имел. А у нас? И в добрые-то времена не видели еды досыта. Если каждый русский даст каждому калмыку по фунту, и то будет нам спасение. Делиться с бедными велел сам Ленин… Пусть он еще раз возродится новым младенцем в каждой хорошей семье и народа каждого!

Онгаш, отринув от себя пустую миску, начал косо поглядывать на Бергяса, шарить у себя на груди и извлек оттуда, где носят бу[63], квадратик плотного картона с изображением нестарого еще человека с подстриженной бородкой. Бергяс узнал снимок великого русского в кепке.

— Большой человек был! — с грустью в голосе произнес Онгаш. — Только Церен говорил, будто его теперь не стало… Умер еще зимой… Эрлык номын хан забирает к себе таких нужных на земле людей, а мы с вами, Бергяс, пережили многих, кто был лучше нас.

— Как ты смеешь равняться со мною! — с возмущением закричал староста. — Ты на двадцать лет раньше меня пришел в жизнь и уйти должен раньше! Вон с моих глаз, неблагодарный!

— Для Эрлык-хана мы равны: что старец, что младенец. Вспомните его предупреждение всем живущим: «Пробьет смертный час, не купишь и мгновения жизни ни за какие деньги». Я к тому все это говорю, что ни я, ни вы, хоть мы и живы, не поможем голодающим, а Ленин помог бы! Я из бедности не в состоянии помочь, ты, Бергяс, из жадности!

— За что же ты его так расхваливаешь? — спросил Бергяс, бросив снимок на край стола. — Ты не знал и даже не видел этого человека живым!.. А повторять чужие слова все равно что разносить собачий лай по ветру…

— Его видел наш Араши Чапчаев! — гневно возразил Онгаш. — О Ленине, как об отце, говорил Церен Нохашкин. А Церен мог бы и о вас, Бергяс, отзываться, как об отце, когда осиротел с сестренкой, а вы были старейшиной рода! Вспомните, каким вы «отцом» были всем нам, пока мы держались за вас и верили!

Бергяс, привстав на локти, смерил безропотного прежде табунщика, а теперь непослушного и дерзкого красношапочника презрительным взглядом.

— В девятнадцатом ты, жалкий трус, тянул руку за белого царя и за его опору — Деникина!.. Сейчас за Ленина и Церена глотку дерешь!.. Посмотрим, за кого ты будешь завтра, когда голод перехватит дыхание!

Старик уже отыскивал свою лисью растрепуху, чтобы напялить на голову.

— За вас я тогда руку тянул, Бергяс! Вы были тогда аймачным атаманом. Не так ли? А ваш сын Така, убийца многих невинных, ходил в урядниках… Не вы ли тогда с ним вопили в один голос: казак даст калмыку свободу, пастбище, скот! И все станут равными, как братья! Не один я, дурень, верил! Мечтал о сытой жизни, бешмета захотел нелатаного! Думали: царь обирает нас! Прогнали царя, не пустим большевиков в степь, станем хозяевами… А хозяевами в степи, пока здесь нойоны и зайсаны и верные их прислужники, как вы, Бергяс, бедняки не станут. И только власть Хювин йосн, власть Нохашкина сына Церена отдаст бедняку степь…

Онгаш смотрел в блестевшие диким огнем глаза Бергяса, но страха не испытывал, боялся лишь, что староста не выдержит его слов — так все накалилось в Бергясе.

— Разве прежде бедняк мог назвать своего господина на «ты»? А сейчас любой скажет вам, Бергяс, что угодно, и не тронете, потому что руки коротки… А мое обращение — это по привычке! Могу и «ты», господин староста! Бывший староста!..

Этот старик, одетый в тряпье и обноски, кудлатый, нечесаный, в расползшейся шапке, был горд и независим.