Звенит, поет

И тут я увидел нечто потрясающее. Возле обвалившейся палатки из желтого шелка, который лениво колыхался на легком ветерке, держали друг друга в объятьях старый садовник и Рамона. И тот, и другая очень бледные. Лицо Рамоны было ужасно знакомо мне. Но я не мог вспомнить, кого она напоминала.

Запястья у садовника распухли. На Рамоне был открытый цирковой костюм, поблескивающий серебром. На ее голой спине я заметил два-три рубца. Тут же рядом валялась груда цепей, не меньше полутонны.

— Черт возьми! — вскричал я в ярости и, подняв свой мушкет вверх, нажал на курок. Раздался глухой выстрел, задребезжало оконное стекло, к моим ногам посыпались черепки цветочного горшка, земля и листья фикуса. Я поднял голову: из-за разбитого стекла высунулось разгневанное старушечье лицо.

— Это хулиганство! Я буду жаловаться! — визжала старуха, возмущенная гибелью своего фикуса. Очень крепко я вышел из себя. К нам подошел Ланселот.

— Держись, не робей, — сказал я ему.

— Придется, — вздохнул Ланселот. — Только драконы куда симпатичнее. Гляди, вон та дамочка и есть директриса.

Под бдительным присмотром двух кубинцев, на белом рояльном стульчике, вынесенном из дома, сидела женщина потрясающей красоты, примерно моя ровесница. Закинув ногу на ногу, она смотрела на меня с достойным восхищения спокойствием. Она курила. Только жадность, с какой густо намазанные оранжевой помадой губы впивались в фильтр сигареты, выдавала скрываемое бешенство.

— Что с ней сделать? — спросил Ланселот.

Я пожал плечами. Страшная усталость вдруг охватила меня.

Десподита сменила ногу. Ноги у нее были мускулистые — как Ланселот уже сообщил — и заросшие черными волосиками.

Я отвел глаза в сторону. В лестничном окне одного из домов виднелись перепуганные гёрлы.

— Не знаю, Ланселот… Надо как-то закруглять эту хреновину, — сказал я, переходя на арго Верного Рыцаря.

— Заметано! И я тут же отваливаю, надо проветриться после такого дела, пойду и буду биться хоть с двумястами драконами!..

Десподита смотрела сквозь нас, на ее лице было ледяное спокойствие, ледяное презрение, она швырнула окурок на мостовую.

А с Марге что-то происходило. По-моему, она вся дрожала. Или нет. Я не мог понять, что с ней. Я был ужасно зол. Почему, в конце концов, она ушла из кино?

— Марге, — сказал я, — что это была не моя сказка, мне кажется, нет нужды тебе объяснять. Но я просто не представлял, что подобные вещи могут происходить в Городе, и я;

— Да, да, — кивнула Марге, кусая губы.

Я сунул руку в карман, чтобы вынуть платок и вытереть пот с лица. Пальцы наткнулись на гранитный осколок, о котором я совершенно забыл. Я вынул его. В ту же минуту раздался истошный женский вопль. Я в испуге огляделся вокруг: площадь была пуста, абсолютно пуста — исчезли из лестничного окна испуганные гёрлы, исчезли пленные и раненные в пальцы янычары, исчезли бравые парни с задорными лицами, исчезла груда палаток, бухта каната, исчезли цепи, садовник и его дочь Рамона. На площади был только Ланселот, но и он удалялся большими шагами, руки в карманах, голова задумчиво опущена. И мы с Марге стояли посреди пустой, чистой, тихой, прямо-таки идиллически мирной площади.

Осторожно опустив кусочек гранита обратно в карман, я машинально наклонился, чтобы подобрать брошенный окурок.

Я был огорчен и обескуражен. И беспокоился о Марге.

Бессмысленно взглянул я на окурок, который все еще держал между пальцев. «Эсто…» — прочел возле фильтра, измазанного помадой. Окурок точно жег мне пальцы, я бросил его. Синеватая вспышка — и остаток сигареты бесследно исчез.

— Может, хватит? — сказал я, тяжело вздохнув, — Хватит этих забав и карнавалов, Марге, а? В Городе происходит что-то не то. Пошли-ка отсюда.

Со свистом взмахнул я волшебной палочкой, с треском щелкнул пальцами, на Город опустилась тьма, смолкли далекие голоса, скрылись очертания домов и барельефы на башнях, ваших лиц коснулась ночная прохлада, наши каблуки легко стукнули оо старым шпалам, справа глухо булькали трубы с минеральной водой, слева, в Латвии, скрипел коростель, позади нас возвышалось старое станционное здание.

15

Мы свернули с железной дороги» Уже показалась огненно-красная макушка солнца — она напоминала шапочку с ярмарки в Марьямаа. На шоссе, в тени деревьев, еще царили сумерки. Вдалеке вдруг проснулось море, проснулось внезапно, и тут же принялось усердно трудиться — двигаться, плескаться среди развалин мола покинутой гавани, лизать берег, кричать чаячьими голосами.

Возле дороги была площадка, посыпанная щебнем. За цветочными клумбами и двумя длинными парковыми скамейками возвышался укрепленный на доломитовом основании указатель, словно огромная визитная карточка: «Латвийская ССР».

Позади нас послышался шум машины. Вероятно, какой-нибудь турист. Ровный шум машины медленно приближался к Икла.

Мы направились к пограничному знаку. Границы, хотя бы символические, всегда почему-то волнуют, будоражат фантазию. За пограничными знаками, так мы привыкли себе представлять, всегда находится что-то другое, что-то новое…