Зверь 44

Я слышал, что раньше зэков записывали в штурмовые отряды, но сам таких не видел. Им на фронте один день срока засчитывали за семь или девять, и многие шли добровольно. Из колонии – прямиком на фронт. Хорошо ведь: загремел на пятнадцать лет, а тут годика два побегай, постреляй – и на свободу. Или в воронку. Да, скорее, в воронку. Думаю, их особо не жалели. И семьям зэков не светило пособие, полагавшееся за смерть обычного бойца. Тогда заодно ужесточили законы, чтобы всяких недовольных сплавить в колонию, а следом со всем их недовольством привести к присяге. Уж не знаю, правда это или нет, но звучит хитроумно.

Мы вчетвером замерли и уставились на собранных нами зэков, словно увидели нечто невероятное.

– Ну хануры и хануры, – сказал я. – Чего встали?

Кирпич и Сивый взялись за грабли и подцепили из воронки следующего зэка. Фара нашёл у него в кармане ложку с нацарапанными именем и личным номером. Ханурик будто предчувствовал, что сгниёт в общей куче, и подстраховался. Не догадывался, что в «Книгу учёта безвозвратных потерь» попадают лишь по жетонам. Фара надумал сохранить ложку и сунуть в мешок, чтобы посмотреть на реакцию Черепа, когда тот магнитом выудит её из прогоревших костей.

– Не выудит, – заметил я. – Она алюминиевая.

– И что?

– А то.

Ложку Фара в итоге выбросил.

Мы выгребли из воронки всех зэков. На рваном дне осталась бурая хлюпкая масса, в которой утонули миски, пряжки, дешёвые портсигары и прочая дребедень. Загрузили в телегу побольше хануриков, чтобы во второй ходке шлось полегче, и потащили телегу назад, к лабиринту из грузовиков. Сивый быстренько слазал в боевую машину пехоты. Наверное, прикарманил себе какую-нибудь мелочь, да только не подал виду, а я до него не докапывался.

– Я вот думаю. – Кирпич толкал перекладину вытянутыми руками. – А ведь в тылу сейчас живут.

– Живут. – Я толкал перекладину грудью. – И мы живём.

– Не-е. Я о другом. Там живут! Понимаешь? Ну, там, в парк ходят, на гитаре играют, мороженое едят и… ну, собак выгуливают. И не прячутся. Просто идут и не прислушиваются, ветер это или «Жало» летит. И в пруду купаются со всякими надувными матрасами.

– Холодно сейчасв пруду, – заметил Фара. – И мороженое холодно.

– Ну да… – потупился Кирпич. – Холодно. А они едят!

– И я бы не отказался. Но мне и фруктовых палочек хватает.

– Вот… – протянул Кирпич. – И им там хорошо.

– А тебе плохо? – спросил я с неожиданной для самого себя злобой.

– Да нет, почему. – Кирпич качнул головой. – Я не жалуюсь, просто удивляюсь.

– Осторожнее, – я показал на преградившую нам путь гусеничную ленту.

Мы протащили телегу через ленту и дальше пошли молча. Даже Фара притих. В словах Кирпича не было ничего особенного – мы с Лешим о таком часто говорили, – но лично меня подкосил сам факт, что их произнёс Кирпич. Подобные мысли по определению не должны приходить в его голову, а тут пришли, и мне стало грустно.

Нагнав «Зверь», мы пристроились за кормой. Сыч, ясное дело, не собирался тормозить для нашего удобства, но мы и так справились. Нацепили на телегу крюки, завели под днище цепь и махнули Кардану. Он краном кормового подъёмника перекинул телегу на палубу, а мы вскарабкались по бортовой лестнице. Сгрузили хануриков в мусорное отделение и сразу отправились во вторую ходку.

Вообще хануриков предписывалось сгружать в отделение холодильное, однако оно располагалось неудобно – с правого, то есть с противоположного от печей борта, – и печники просили нас пользоваться именно мусорным, если только ханурикам не предстояло денёк-другой тухнуть в очереди. Сегодня очередей в печи не было.

Пока мы дважды носились к воронке и обратно, топливный отряд покончил с заправкой «Зверя», а Кардан взялся за покраску палубы. Белая крыша – наш опознавательный знак. Ночью мы её подсвечивали прожекторами. «Зверь» не трогали ни свои, ни чужие. Ни с земли, ни с воздуха. Пожалуй, «Зверь» считался самым безопасным местом на десятки километров вокруг. Безопаснее любого бункера с его защитными приблудами. От нас лишь требовалось всегда быть на виду.

Перекинув телегу с последними зэками на палубу, мы добежали до морды «Зверя» и полезли наверх. Слева от лестницы на страховочных верёвках висел Леший. Он резиновым скребком чистил двухметровый иконостас, вделанный в корпус «Зверя» и спрятанный под стекло. Один Леший за ним и ухаживал. Раз в неделю свешивался к иконостасу на верёвках, иногда брал и ведро стряпкой, но стекло всё равно оставалось каким-то мутным, намертво закопчённым, и образа за ним угадывались смутно.

К вечеру Леший вернулся на крышу. Сифон и Малой задержались жечь зэков в ночную вахту. Шпала подменил Черепа у дробилки. Кардан подменил Сыча за рычагами управления. Остальные отправились спать.