Зверь дышит

Она всё сжигала, и эта Саша, невестка, отобрала у неё всю посуду. Ей не в чем было готовить, бедной. Одна какая-то маленькая кастрюлька у неё оставалась. Напоследок она уже только яйца себе варила — и говорила: «яички — хорошая еда». А я приехала — студенткой была, — купила ей сковородку. Так меня надули — подсунули бракованную. Она стала готовить, так у неё сразу ручка сломалась.

После похода эта кастрюля превратилась в кОстрюлю. Дует-дует ветерок. Раздувает костерок. Что дальше? Закипает котелок. Всё очень просто. Сейчас будем чай заваривать. Это, оказывается, называется Хлыбы́. А я думал — Хлыбы́. Может, здесь кругом хляби. И действительно: всюду родники, лес заболочен. А Хлыбы́ — я тогда не знаю, откуда это.

72 года. Она пошла корову доить. А у ней давление за триста. Вот её и шарахнуло во дворе. Так и не встала. Надел бы сапоги. Не хочу. Они, оказывается, тоже из лесу носят дрова. Вестимо. А откуда же? Как идём в лес, так и прихватываем. Однажды мы их застали. Они — в топоры, мы тож. Мы туда, в сторону Черноситова. Надел бы сапоги. Не, не хочу, я в них упреваю.

Чка к чте — что это такое? Не знаешь? А это привычка к чтению. Он читает газету и усмехается. А она заглядывает и показывает, где ещё можно усмехнуться. Трясясь в прокуренном вагоне, въезжал в Монголию Рубрук. А я иду по деревянным городам, где мостовые скрипят, как Городницкий. Я чувствую настоящую веру, но я не верю в настоящее чувство. Мне приходилось отмывать его заплёванную чашку. На ощупь открывать калитку… Ну чего вот он спит, да? На солнце надо зверю. А он спит, как зимой. После того, как он удовлетворил свои желания, он вот и превратился в сонную тетерю.

Запели соловьи. Настала селяви. Соловья без словаря не поймёшь. Сосед-полковник третий день. Сам не свой. Как больной. Не морочь мне голову. У тебя были когда-нибудь знакомые полковники? Не знаю. У меня был один знакомый шахматный гроссмейстер. Ну, это всё равно что маршал. Нет, однако маршалов всё же поменьше будет, чем гроссмейстеров, наверное.

Вот это козодой? То есть с таким звуком доят козу, так, что ли? Здесь водою сочится гора. Тут одни комары да бобры, да приходят с горы кабаны. Укусил клещ. Кусочек ватки намочи в водке. А утром в этом же кусте начинается какой-то детский сад. Нет, этот соловей был лучше. Не ученический голосишко, как у того, а матёрый, изощрённый. Только от него почему-то всю ночь пи́сать хотелось. Такое бульканье. Как проснёшься — лежишь, лежишь, ворочаешься. Потом всё-таки не можешь утерпеть, вылезаешь из палатки.

В Тарусе мы обнаружили, что ивы названы плакучими потому именно, что у них с листьев капает вода. Проходишь в сухой жаркий день под сенью ивы — и тебя обдаёт прохладным душем. А чего им делать? Приехали и ходят. Тут дача Рихтера, там могила Паустовского. Это не поприще, а какое-то гульбище. Может, торжище? Тунгусский метеорит. Вилюйский энцефалит. Сколько слов красивых! Что с ними делать?

Это та же самая кошка? А там лежит эта куриная ножка. Ну, вот поэтому они и зачастили. Она в кусты утащила для большей безопасности. Да, чего-то жрёт такое. Господь сказал ученикам: «Коль вилки нет, берить рукам».

Он подчёркивает, что, хоть он и показал, что континуум-гипотеза является неразрешимой в рамках процедур системы ZF (Цермело — Френкеля), вопрос о том, является ли она действительно истинной, был оставлен им без внимания. И обещает дать некоторые догадки-подсказки, относительно того, каким образом этот вопрос можно действительно решить. В то время как большинство считает, что ZF охватывает все методы рассуждения, необходимые для математики. А иные даже настаивают, что приемлемым может считаться лишь то доказательство, которое можно сформулировать и произвести в рамках ZF.

Вопросов всё больше. Разве не ты изнасиловал плюшевую лисичку? Вряд ли. Как можно изнасиловать плюшевую игрушку, если она не сопротивляется? Но ты же сам рассказывал! Не мог я такого рассказывать. Может, кто другой, или ты где-то читала? Нет, не читала. Ты рассказывал. Загадка на загадке. Я не рассказывал и не насиловал. Я начал поэму «Лисий брод», но бросил, не дописав.

Даже ходячие мотивы постсезанизма он умел организовать так, что они выглядят открытыми впервые — в силу остроты чувства индивидуальности каждой предметно-пространственной коллизии, изображённой им.

«Редукция волнового пакета». — Какие красивые слова! Какие весомые, величественные. Вот достойное имя для подлинной реальности. Я чувствую волнение, даже трепет, когда слышу их, словно бы я с этой реальностью встречаюсь в их лице лицом к лицу.