Зверь из бездны

По утрам лужок под окнами покрывается инеем, словно седеет пожелтевшая травка… Тонкий ледок в канавках ломается под ногой и звенит, как стекло. Из-под горы, где прячется река, лениво выползает туман. Не играет больше по утру рожок пастуха: перестали гонять стадо. А солнце все еще светит ярко, и к полудню начинает грустно улыбаться земля холодному небу…

На ногах большие мамкины башмаки, старая тятькина жилетка на вате крепко обтянута под мышками пояской, а на голове платок, замотанный концами вокруг шеи… Скучно!.. Нечего делать… Печальный пустой огород, в котором вдруг сделалось просторно и прозрачно; пугало стоит без шапки, словно отрубили ему голову и оставили только длинную, тонкую шею. Жалобно скрипит журавель колодца, вертится над воротами игрушечная мельница… Опустел птичий домик: улетели скворчики!..

В сенях пахнет капустой: рубить скоро будут. Целая гора круглых крепких капустных голов.

— Мамынька! Дай кочерыжку!..

Вкусная кочерыжка! Только очень жесткая… Крепко впиваюсь зубами в кочерыжку и там, где выкушу, остаются розовые пятна от крови десен…

— Она, мамынька, как деревянная…

— А ты обрезала бы сверху-то, а середку только ела!..

Высоко в небе гогочут дикие гуси, углом пролетающие над деревней. В закутке им вторят домашние, всполошившиеся вдруг, как люди при пожаре. Стоим с дедушкой и смотрим в небо…

— Видно, морозы скоро ударят: и днем и ночью летят, торопятся…

— А куда они, дедушка, летят?..

— В теплые края, Дунюшка…

— А где они, теплые края?..

— Там!.. Далеко!.. На краю света… — говорит дедушка, показывая рукой за лес, и я пристально гляжу туда, в даль, словно надеюсь увидеть эти края.

А наши гуси все кричат, хлопают крыльями, выставляют красные носы под дверку…

— Что это они, дедушка?

— Беспокоятся-то?.. Досадно им… В теплые края — охота…

— Там хорошо, что ли?

— Ну еще бы!.. Там круглый год красно летичко… Там нанишом[83] можно, а не то что…

— Чай, тетя бывал там?

— Нет, Дунюшка, там никто не бывал, окромя Божьей птицы…

— И скворцы наши туда улетели?..

— Туда же…

— А как они дорогу-то найдут?

— Сверху-то ведь далеко видать…

Подувает холодный ветер, и сиротливо трясутся у плетня облетевшие ветви молодой черемухи. На дубке еще есть красные листики; на березках — золотые… Только старая сосна над закоптелой баней на огороде все по-прежнему зелена и гордо смотрит теперь на голые дрожащие березки, ветлы и черемуху…

Зябнут руки и нос…

— Утри нос-то! Размокнет!..

Мишка в отцовских сапогах и в огромной шапке подошел к воротам:

— Дунярка!

— Ну!

— У нас мамка ребенка ночью принесла.

— Врешь?

— Ей-Богу!.. Пойдем глядеть!.. Пищит, как котенок…

— Заругают…

Хочется посмотреть на ребеночка, который пищит, как котенок… Мать идет с ведром к колодцу.

— Маманя! Я пойду в шабры[84]!

— Нашто?

— Тетенька Палагея ребеночка родила…

— А тебе какая забота?

— Пус-ти-и! Поглядеть охота…

— Мальчонка, что ли? — любопытствует мать у Мишки.

— Девку!..

— A-а!.. Добра-то!.. — с презрением говорит мать и уходит на огород за водою.

Будь, что будет! Пусть поругают… Идем в избу к Мишке. На печке стонет тетенька Палагея. Старуха-повитуха пеленает ребеночка на коннике[85].

— Ну чего пришли?

— Поглядеть на ребеночка…

Ворчит старуха-повитуха, тискает ребеночка, заматывает его в свивальник[86] и вертит им, как деревянной куклой, а ребеночек отчаянно кричит, плотно сжимая глазки.

— Красненький!.. Плачет, а слез-то нет!

— Кыш, вы!.. Любопытны больно… Вырастешь, сама родишь — тогда и наглядишься… Не ори. Вишь, какая голосистая…

— А звать-то как?

— Вот повезем к попу в Ольховку — он и назовет как вздумает… А покуда не крещеная — не человек, а тварь поганая…

Стонет на печи Палагея. Смотрю на печку, где в полутьме возится и шуршит тулупами роженица, — проникаюсь к ней чувством боязливого благоговения… Любопытство и испуг широко раскрывают мои глаза, а стон больной заставляет говорить шепотом…

— Больно родить-то?.. — спрашиваю старуху-повитуху.

— А ты думала — весело?..

Тихо, незаметно выхожу из избы. Моя душа полна неясными думами о тайнах рождения. Долго смотрю я на окошко, за которым скрывается эта тайна. Выходит Мишка:

— Мамку сосет…

Стоим у ворот, делимся своими тайнами.

— Я вырасту, рожу себе трех мальчиков да одну девчонку!..

— А как замуж никто не возьмет?

— Все равно рожу.

— Дура ты… Так не родятся, с мужиком спать надо! — строго и хозяйственно говорит Мишка.

— А вот и врешь…

— Спроси мать-то! — сплюнув сквозь зубы, презрительно замечает Мишка.

— А как же Акулька-то родила?..

— Дура ты!.. Чай, она с урядником спуталась…

Ничего не понимаю.

* * *

Проснулась, открыла глаза и дивуюсь: рядом со мной на печи лежит и смотрит прямо мне в глаза раскрашенная деревянная кукла неописуемой красоты — в расписном сарафане, в кокошнике, в башмачках с каблучками, глаза круглые, огромные черные брови дугой, лицо белое, словно сахарное, а на щеках румянец, как маков цвет…

Сразу отлетел сон. Гляжу и думаю: «Отколь взялась? Родила ночью, что ли…»

Протягиваю руки, целую куклу в нос и хохочу от радости, болтая в воздухе ногами.

— Барышня! Ангелочек ты мой!.. Раздушечка ты моя! — шепчу и не могу наглядеться…