Зверь из бездны

Знакомый голос. Где я слыхал его? Ба, да ведь это — рыжий великан, муж той болотной красавицы, о которой я только что размечтался и, правду сказать, довольно игриво! Однако ведь мечтать никому и ни о чем не возбраняется, да и не мог же этот рыжий Гаргантюа проникнуть в мои сокровенности. Так на кой же черт он плывет в мою сторону?

Посмотрел, вложены ли в ружье патроны, и вышел на волю к не унимающемуся Пегасу.

— Кто там?

— Человек!

— Какой?

— Божий! Не бойся, я это — рачник.

— А ты зачем?

— Стало быть, надо. Ты смотри, не замай у меня жерлиц[236], а то шею накостыляю… И сетей не изорви!.. Нет тебе места, ко мне прилез…

— Чем я тебе помешал?

— А тем, что рыбу пугаешь… Поди, и раков из моих рачней вытаскиваешь?

— Этим, брат, я не занимаюсь…

— То-то!.. Смотри, я не погляжу, что ты — барский внучек…

— Ладно уж… Не больно, брат, того… У меня — ружье…

— А у меня, думаешь, нет его?..

Вот привязался. Что ему от меня надо? Орет на всю округу, так что в прибрежном лесу эхо носится. Наконец стих. Ворчит что-то. Я и вообще не люблю ругани, а эта ссора, ночью, в безлюдном месте, да еще с таким диким человеком… Это сильно беспокоит. Худой мир лучше доброй ссоры.

— Будет лаять-то!.. Подплывай-ка лучше ко мне: стаканчик водки поднесу.

Сразу другой разговор пошел.

— Измок я. Не грех оно, выпить-то!.. Почему не выпить!.. А ты, погляжу я, запасливый… Убери кобеля-то!.. А то веслом убью!..

Я привязал Пегаса к иве. Рыжий Гаргантюа вылез из темноты и осклабился:

— Не знаю, куда рыба пропала… Мок-мок, а толков мало… А ты пикетом здесь стоишь[237]? Погреться около огонька, что ли…

Он подкинул в костер валежнику и, как мехами, раздул огонь своими легкими. По пояс он был мокрый и дрожал, как в лихорадке, блуждая выпуклыми рачьими глазами вокруг да около.

— Ну где она у тебя, водка-то?.. Надо и в нутро огонька пустить.

Налил я полстакана водки и спросил, как звать нового приятеля.

— Ермилой!

— Ну, Ермила, пей да не поминай лихом!

— Будем знакомы… Будь здоров, барин!

— Еще, что ли? — спросил я, видя, что для Ермилы полстакана водки все равно, что мне — ликерная рюмочка.

— Да обещал стаканчик, так уж не жмись… налей!

Выпил вторую половину и, подсев к огоньку, начал мирно беседовать. Называл «милым», «братцем», «другом», словно мы были старые закадычные приятели. Сушил мокрые портки над огнем и разговаривал о разных разностях.

— Давно женился?

— Я ведь так… невенчанный… Венчали вокруг ели, а черти пели… Я — вдовый, бобыль, без единой-разъединой родной душеньки на белом святу… До шестидесяти годов дожил, и вдруг это бес смутил…

— Как смутил?

— Известно, как… Бабой! Охота бабу свою иметь, и кончено! Сны нехорошие одолевать зачали, ни одной бабы пропустить не могу, чтобы спокойно… Вот ведь до чего дошел, что однова чуть до греха не дошел!..

И Ермила, которому за откровенность я поднес еще полстаканчика, рассказал, как он ловил под городом барышню-дачницу… Слушая этот рассказ дикаря и глядя на его свирепый облик, я пожимался от ужаса, переживая отчаяние неизвестной барышни, которую спасли колокольчики проезжей почтовой пары. Зверь! Горилла!..

— Ну вижу, что дело мое плохо. А тут пришла из городу девка, а сродственники принять не пожелали. Она, Марья-то моя, в девках баловалась и ребеночка принесла. И все бы не беда, да от конфузу, видишь ли, придушила его, а оно и открылось. Посидела с тюрьме, вернулась в деревню-то, ан никто не принимает!.. По миру стала ходить. Поглядел я на нее — с лица красивая, с тела еще лучше, вот я и говорю: чем тебе по миру шляться да с разными поганиться, давай жить со мной заместо жены!.. — Старый, говорит… — Хватил ее по харе: чувствуй, какая моя старость! С ног долой. Встала, плачет, утирается и говорит: «Ладно уж, коли так, согласна я!.. Пойдем!..» — Конечно, она супротив меня молоденькая — ей всего двадцать годов, — да ведь чего ей, стерве, требовать?.. А я, брат, в полной силе… Я, брат, за троих молодых свою старость не отдам… Вот как!.. Налей уж еще маленечко!.. Бабенка, чего и говорить, задористая… Я, брат, много доволен ей… А только надо глядеть за ней. Ну да покуда убежать некуда: кругом вода, а ботник я всегда на запоре держу… на замке… Чинит мне сети, рачни поправляет, пищу сварит и рубаху починит, а ночь придет — все не один валяешься, а живое чувствуешь.

— Ну а как же потом, осенью, когда в лачуге холодно будет ночью?

— Почитай до заморозков проживем, а там видно будет.

— Что же, любит она тебя, Марья-то?

— А кто ее знает! Да что мне в любви-то?.. Не все одно — баба-то?..